Бреслау, пятница 6 июля 1923 года, полдень

Моку это сошло с рук. Не известно, повлияла ли на это литературная гиперболизация и орнаментика — свойства стиля Ильсхаймерa, или, вернее, как шептались в полицейских коридорах, скрытная поддержка, которую оказал Моку криминальный советник Генрих Мюльхауз, который был очень доволен идентификацией убитых проституток и чья рекомендация очень много значила у полицайпрезидента. Мок получил только устный выговор и был отстранен от служебной деятельности на две недели. Решением полицайпрезидента за это время он не получал пенсии, должен был приходить на работу и выполнять все служебные распоряжения, а также думать о своем прискорбном поступке. Через две недели президент пожелал получить от Мока подробный рапорт, который должен быть записью новых, правомерных решений, а также обязательно содержать оптимистический прогноз на будущее. Мок поблагодарил за снисхождение, пообещал исправиться, после чего, освобожденный нетерпеливым взмахом руки, отправился — в полной служебной готовности — выполнять свои столь же ответственные обязанности.

Одной из них сегодня была поимка in flagranti[20] пастора Пауля Рески из собора Карла. Пастор Рески уже раз был допрошен в децернате IV по поводу stuprum[21], какой должен был совершить с шестнадцатилетней ученицей портного из ателье Мейера. Полицейских отдела интересовала не столько сексуальная жизнь пастора, сколько выяснение, действовала ли эта ученица сама по себе или принадлежала к какой-то более крупной группе замаскированных проституток. Не удалось тогда этого подтвердить, потому что пастор неизменно не признавался в развратном поступке, а признаниям уверенной в себе и дерзкой швеи никто веры не давал, тем более что — несмотря на многочисленные угрозы, которых она не жалела во время допроса, — она постоянно выкручивалась и меняла показания. Поэтому Ильсхаймер закрыл дело, а слежку за швеей отложил ad acta[22]. Теперь он откопал ее и — в качестве покаяния — приказал Моку следить за девушкой и определить, не направляется ли она в сторону плебании пастора Рески. Если бы так было, Моку имел задание накрыть пару in flagranti. Выбор пал на него по еще одной причине. Он был единственным человеком, который тогда не допрашивал швею. Ибо во время этого дела погружался в алкогольные пучины.

Покорный Мок сидел на скамейке под памятником генералу фон Блюхеру на площади его имени и с два часа смотрел бездумно на большое здание фабрики мужской одежды Мейера, куда входили и откуда выходили разные особы, а ни одна из них не была та швея, которую пастор должен быть якобы stupratorem. Мок чувствовал себя как в большой, горячей печи, которую образовали стены стоящих вокруг площади домов. Белое солнце освещало рамы велосипедов, скрепленных одной длинной цепью, ключом к которой владел стоящий под зонтиком продавец мороженого на палочке. От жары завяли цветы, хотя их то и дело опрыскивала заботливая цветочница. Блюхерплац была наполнена неподвижным жаром, скрежетом трамваев и выхлопом немногочисленных автомобилей, которые ревели с опущенными стеклами. Мок сидел в центре этого ада с папиросой «Салям Алейкум» и впервые в жизни сожалел, что не коллекционирует веера — как Ильсхаймер.

Из здания фабрики Мейера вышла молодая девушка в светлом платье и с голубой лентой в волосах. Мок внимательно посмотрел на нее, потом на фотографию, которую вынул из бумажника. В его голове пробежали две мысли. Первая — это отсутствие полной уверенности, что девушка на снимке — это та самая, что ловко перебежала сейчас улицу; вторая мысль была полна понимания для пастора — он сам недолго бы колебался, стать ли совратителем этой практикантки. Она двинулась в сторону памятника старому прусскому генералу. Равнодушно прошла мимо Мока и направилась в сторону пассажа Ремберга. Когда она уже там исчезала, надвахмистр тяжело встал со скамьи и быстрым шагом последовал за ней. Издали он любовался ее стройными ягодицами, отчетливо выделявшимися под тонкой тканью платья. Она явно не носила юбку, что сильно взволновало Мока. Икроножные мышцы мягко напряглись над каблуками тапочек. Наблюдая за гибкими движениями стройного тела, Мок забыл о волнах пота, которые запустил этой погоней.

Тем временем девушка прошла через Карлсплац, одаренная улыбкой взмыленного полицейского, управляющего движением. Правоохранитель не был уж так добр и погрозил пальцем Моку, который немного опоздал и тяжелым толчком пробежал прямо перед дышлом фургона, доставившего бочки пива «Кульмбахер». Граупенштрассе вела на юг и выглядела как пустой, выжженный солнцем каньон. Ставни окон были закрыты, в магазине с конфитюрами единственными существами, кроме субъекта, были осы, в магазине с текстильными материалами никто не развертывал тюки тканей. Большинство жителей города переждали жару в доме.

Девушка вошла в магазин чулок. Шли минуты. Четверть часа. Двадцать минут. Наблюдаемая не выходила из магазина уже добрых полчаса. Мок стоял перед магазином и задавался вопросом, что он был в этот жаркий полдень одним из немногих прохожих на Граупенштрассе, поэтому очень малоправдоподобно, чтобы девушка при выходе не обратила на него внимания, что помешало бы ему продолжить наблюдение. Сначала посмотреть витрины, а потом спрятаться в какой-то подъезд, подумал он так медленно, словно его мозг был письменным материалом, на котором он записывал чернилами эту команду ad se ipsum[23]. Уже осмотрев часы, чулки и конфитюры, он вошел в подъезд, который защищал от жары в той же степени, что и полстакана пива от симптомов похмелья. И тут на улице неожиданно появились двое полицейских в форме. Они шли с противоположных сторон навстречу друг другу. Один был виден на фоне массивного здания Новой Биржи, другой на фоне кирпично-красной башни Городской Библиотеки. Мок вышел из подъезда и с любопытством наблюдал за действиями полицейских. Его это интересовало тем более, что оба они, по-видимому, приближались к нему. Когда обоих отделяло от него всего несколько шагов, из галантерейного магазина вывалилась девушка и направила на Мока обвиняющий палец. За ней появился субъект типа «блеск-помада». Субъект нервно заправлял рубашку в брюки.

— Это он, господа! — крикнула она. — Этот тип все еще преследует меня! Я хотела посмотреть, пройдет ли он мимо меня на Граупенштрассе, когда я войду в магазин, но он остановился перед магазином и ждал меня! Я боюсь его! Может быть, это какой-то преступник?! Может, извращенец? Это видно по его роже!

— Хорошо, что панна позвонила из этого магазина. — Тот, что пришел со стороны городского рва, улыбнулся девушке, после чего повернулся к Мок с суровым выражением лица. — А вы что? Почему вы преследуете пани Мейер? Вы знаете, кто она? Это дочь владельца Фабрики униформы и мужской одежды! А вы кто такой? Документы!

Мок потянулся за полицейским удостоверением. Показывая ее правоохранителям, он проклял свои чресла, которые одинаково реагировали на всех молодых женщин, проклял свой мозг, который все молодые женщины сводили к бедрам, ягодицам и груди, а сильнее всего проклял жару, в разогретых волнах которой круглолицее и простецкое лицо девушки на снимке из полицейского архива подверглось такой деформации, что стало вытянутым и милым.

Жара нарастала. По почти пустой улице проехала телега со смолой. Едкий дым заполнил пересохший каньон улицы. В этом горячем облаке все звуки заглушались. Извинения полицейских, возгласы изумления, издаваемые пани Мейер, и даже комментарии владельца магазина с конфитюрами, господина Поля, который решил при оказии отрекламировать свой товар и предлагал полицейским, а также пани Мейер изделия фабрики «Абрама». Мок в черном дыму дегтя всматривался в башню Краевого суда, которая высилась за зданием Музея художественных ремесел и древностей. Он не слушал, что они говорят ему, потому что внезапно его поразил болезненный контраст между тем, что он сейчас делает, и тем, что он должен делать. Об этом ему сообщила вышка суда, а — строго говоря — следственная тюрьма, украшением которой она была. Он должен быть там сейчас. Он должен слушать рассказы о человеческой обиде, об унижении и о мести. Важно именно это, а не выследить, попадет ли распутная панненка в постель с субъектом или с пастором.