Бреслау, четверг 25 октября 1923 года, восемь вечера

Отель «Варшавский двор» на Антониенштрассе, 16 был очень хорошо известен Моку и людям из децерната IV. Умели они охарактеризовать каждый из многочисленных подтеков на стенах, найти каждую выжженную папиросой дыру в одеяле или матрасе, назвать число потеков каждого таза, в которой дочери Коринфа обмывал свои усталые pudenda. Сколько раз Мок, Смолор или Домагалла заглядывали в этот отель, чтобы застать с поличным проституток, упорно избегавших регистрации! Сколько раз они смеялись до упаду, когда какой-нибудь уважаемый гражданин, пойманный за тингель-танглями, пытался объяснить, что эта дама давала ему частные уроки!

Неудивительно, что Эберхард Мок чувствовал себя в этом храме, как у себя, и не собирался считать ступени, которые вели в отдельные комнаты — нередко являющихся зрителями реальных супружеских трагедий — или находящихся на антресолях уборных, откуда часто доносились вздохи облегчения морфинистов. Мок с закрытыми глазами попал бы в любой уголок «Варшавского двора». Этого не могли сказать о себе два его товарища, и такое знание им, впрочем, ни к чему не было. Они знали одно. Что они должны выполнять приказы Мока, служить ему информацией и укротить собственное любопытство. За это они могли рассчитывать на его помощь, то есть закрытие глаз на их контрабандные начинания. Мок оказал им еще одну важную услугу. Разными способами он убеждал владельцев дорогих публичных домов приобретать товары именно у фирмы, возглавляемой его сегодняшними товарищами. Один из них — худощавый, невысокий и болтливый — был мозгом контрабандной процедуры, заключавшейся в незаконной торговле предметами роскоши. И так, благодаря его ловкости, снабжались — речным путем и, разумеется, без лишнего пошлины — торговые дома Бреслау, Стерана и Берлина турецким табаком, эфиопским кофе, французскими коньяками, афганскими мехами, русской икрой и сирийскими духами. Часть этого добра — благодаря протекции Мока — отправлялась в бордели для богатейших граждан восточной части «дикой и продажной Веймарской республики». Второй товарищ Мока — могучий, широкоплечий немой — был телохранителем первого, человеком, заботящимся о телесной неприкосновенности своего патрона. Первого звали Корнелиус Вирт, второго — Генрих Цупица.

Мок, тяжело пыхтя, поднялся по лестнице на четвертый этаж, где находились самые дешевые комнаты. Он стоял у окна, выходящего на узкую улицу. Закурил папиросу и стряхнул пепел в вазу на подоконнике.

Некоторое время он наблюдал за сценой в доме напротив. Мужчина в безрукавке и майке сидел за столом, на котором стояла суповая миска. Однако он не ел, а только стучал кулаком по столу. По другую сторону стола стоял десятилетний мальчик, который съеживался в конвульсиях, словно каждый удар по столешнице был болезненным толчком. Он, наверное, принес сегодня из школы худшую запись. У кухни, в которой горел огонь, стояла, опустив глаза, женщина и так часто вытирала руки о фартук, что они, наверное, уже были чистыми и гладкими, как кафель печи. К мальчику ластился большой, лохматый пес, который не принимал к сведению школьную трагедию. Мок бросил папиросу и со злостью заметил, что она скатилась в щель между досками пола, откуда через мгновение вылетел закрученный столб дыма.

— Делайте то, что я вам говорил, — тихо сказал он своим товарищам, — а я постараюсь спасти этот бордель от пожара. Жаль было бы, если бы он сгорел. Где бы потрахался наш санитарный инспектор? В своем кабинете в тюрьме? Номер 28. У вас есть ключ. — Он протянул к ним руку.

— Идем, — сказал Вирт Цупице.

Мок первым делом отодвинул ботинком веревочный ковер, бурый цвет которого тут и там озаряли яркие пятна, выжженные какими-то субстанциями. Потом тяжело опустился на одно колено и, пыхтя, всунул палец в отверстие между рассохшимися досками. Кончики пальцев ощутили жар окурка, но он не мог его, однако, ухватить. Пальцы его были слишком толстыми и короткими, а золотой перстень на одном тоже не облегчал задачу. Он попробовал другой рукой и зашипел от боли. Обжегся. Он встал с колен, отряхнул брюки от крупинок песка и скатанных клубков пыли, снял котелок и расстегнул пальто. Он в ярости смотрел на грязь за ногтями, попавшую туда во время его пожарных действий. Из кармана он достал маленький, плоский кожаный футляр, а из него пилку для ногтей. Кончик скользнул за ноготь и сделал круговое движение. К сожалению, грязь была какой-то жирной и не позволяла ее удалить. Она приклеилась к внутренней стороне ногтя. Мок обмахивался котелком и долго смотрел на Вирта и Цупицу, которые — вопреки уведомлению — вовсе не тронулись с места и с некоторым удивлением наблюдали за ним. С пола поднимался все более густой столб дыма. Мок знал своих товарищей пять лет. Бывало, он их любил. Бывало, он даже считал их своими друзьями. Теперь нет.

— Вам смешно, ублюдки? — сказал он медленно. — Но тогда я посмеюсь над вами. Тушите, быстро! Даже можете отлить на это. Давайте уже! Что я сказал?

Оба с неприязнью посмотрели на Мока, но взялись за дело. Цупица просунул пальцы между досками и сильно дернул. Вирт потянулся к вазе, стоявшей на окне, в которой плавали в мутной воде веточки аспарагуса, и плеснул в щель. Мок знал, что такое отношение к Вирту и Цупице укрепит его авторитет. В конце концов, эти люди были обычными бандитами, в Амстердаме и Гамбурге убивающими тех, кто не платили им дань. И они, вероятно, оказались бы на виселице, если бы однажды не встретили на своем пути Эберхарда Мока, который — отнюдь не даром — проявил к ним великодушие и решил их использовать. Такие бандиты, как они, вскоре оценили помощь и щедрые услуги. Им нужно было время от времени указывать на их место и на их глазах быть жестоким по отношению к другим. Иначе в контактах между злоупотребляющим своей властью полицейским и помогающими ему преступниками ничего не получалось. Эти бандиты не знали понятия взаимности.

— Затушили? — тихо спросил он, а они согласно кивнули. — Ну, смотрите, как хватаются в тиски разные мерзавцы, смотрите, как они будут умолять и скулить о пощаде. А потом они сделают все, что я им скажу, и будут смиренно просить дальнейших указаний. Только смотрите и учитесь! Ключ!

Вирт, глядя на мутную лужу воды из вазы на полу, протянул Моку ключ. Тот снял пальто и котелок, вручил из Цупице, подошел к комнате номер 28 и вставил ключ в замочную скважину как можно тише. Потом уже не было тихо. Он резко повернул ключ, пнул дверь и ворвался внутрь. При этом он издал мощный неразборчивый рев, который должен был поразить страхом его жертву.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он достиг намеченной цели. Ужас расширял глаза женщины, которая съежилась у изголовья и натянула на себя одеяло без пододеяльника. Таким образом, тощий мужчина был полностью обнажен и сделал движение, которое хорошо свидетельствовало о его нравственности. Обеими руками он обхватил гениталии и спрятал их от глаз Мока. Хотя тот нисколько не интересовался их видом, он воспринял этот стыдливый жест с пониманием и даже с радостью. Ибо он позволил дальнейшие действия. С диким криком — как индеец, падающий со скалы на перепуганных поселенцев, — он вскочил на кровать и обеими коленями прижал мужчину к матрасу. К тому времени, когда тот сумел стряхнуть с себя девяностокилограммовую тяжесть, у него уже было запястье руки, прикованное к одному из металлических прутьев изголовья.

В женщине за это время произошли изменения. Из испуганной овечки она превратилась в гарпию. Она растопырила пальцы и направила их в лицо Мока. Ему не удалось избежать двух ее ногтей, которые вырвали кусок кожицы в углу глаза и за ухом. Он соскочил с кровати и оценил ситуацию. Худой мужчина, прикованный наручниками, дергался у изголовья, приводя в движение всю кровать, женщина же — не заботясь о собственной наготе — шипела, как змея, и медленно двигалась на коленях в сторону Мока. Тот почувствовал, как струйка крови хлынула ему за воротник.

— Кровь запачкала мой воротник? — спросил он Вирта.

— Да… — ответил спрошенный.

— Ты испачкала мне воротник, сука! — Челюсти Мока крепко сжались. — Так? Это то, что ты сделала? Ты знаешь, шлюха, что значит испачкать мой воротник или заляпать грязью мои ботинки? Это значит разозлить меня. Очень разозлить…

Женщина была названа Моком грубо, но, кажется, неточно. Для проститутки она была слишком стара и слишком уродлива. У нее были сухие обвисшие груди, а поросль внизу живота распространялась до паха и бедер. Под ее кожей неравномерно, как зерна песка, разлагались комки жира. Отвращение, которое Мок почувствовал при ее виде, и ярость из-за испачканного жесткого воротника, однако, не усыпили защитный инстинкт, которым он должен был немедленно проявить себя. Ибо женщина решила действовать иначе. Она больше не нападала на Мок когтями. Они были нужны ей, чтобы прогнать нападавшего с кровати. Когда она уже добилась своего и Мок спрыгнул с кровати, сосредоточившись на своем испачканном воротнике, она потянулась под простыней и достала маленький револьвер. Она нажала спуск, когда он схватил ее за предплечье. Он почувствовал, что кожа на его локте содрана. Он дернул ее руку с такой силой, что почувствовал какой-то хруст. Он уперся ногой в край кровати и сделал пол-оборота — как древний дискобол. Тело женщины ударилось о металлическую перекладину так сильно, что кровать рухнула. Наступила тишина. Мок посмотрел на мебель, которая напоминала ему теперь каких-то зверей с поджатыми передними лапами, потом на лежащую без движения женщину, и, наконец, на простреленный рукав своего пиджака, который шил у Лео Натана из лучших бельских материалов. Ругаясь, он подошел к бессознательной женщине и потянул ее к изголовью.