— Лежи и не двигайся, — сказал он мужчине.

Вирт и Цупица стояли в дверях и смотрели, как Мок открывает наручники, а затем протаскивает их через перекладину и зажимает на запястье женщины. Влюбленные лежали теперь, скованные одной парой наручников. Мок рассматривал разорванный рукав и тяжело сопел.

— Смотрите дальше, — медленно произнес он, сопя в паузах между словами, — он сейчас будет есть у меня из рук.

Вирт и Цупица сели и закурили папиросы. Встревоженный портье, извечный полицейский информатор, прибежал снизу, смотрел то на раскардаш в комнате, а то на потного Мока. Тот успокаивающе кивнул ему головой. Портье вышел, а Мок закрыл дверь и подошел к мужчине, который теперь только одной рукой закрывал свои гениталии.

— Представляю вам, дорогие мои, — громко сказал он Вирту и Цупицу, — господина доктора Теодора Гольдмана, санитарного советника в следственной тюрьме при Фрайбургерштрассе. Лет тридцати, женат. Даму, которая его сопровождает, я не знаю. Но ее возраст я могу определить в плюс-минус пятьдесят лет. Вы читали Лукреция, доктор? — неожиданно обратился он к скованному мужчине.

— Не читал, — сказал Гольдман резким и твердым голосом, как будто использование его титула Моком добавило ему уверенности, — а теперь прошу либо снять с меня наручники, либо дать мне что-нибудь прикрыться. А прежде всего расскажите, что здесь происходит и кто вы такой! И откуда вы вообще меня знаете?

— Позор, — улыбнулся Мок, сел на край кровати и открыл портсигар, — какой позор! Человек с высшим образованием не знает одного из важнейших римских философов… Действительно позор…

— Мы не читали его в гимназии, а впрочем, я не собираюсь оправдываться. — Гольдман отказался взять папиросу и, глядя на Мока с превосходством, крикнул: — Ну сними с меня наручники, хам, сейчас же!

— Смотрите, он не знает Лукреция. — Мок недоверчиво покачал головой. — А если бы знал, то сэкономил бы мне много времени, не так ли, парни?

Вирт и Цупица, названные «парнями», смотрели на Мока с открытыми ртами, когда он кружил в тесноте комнаты, как дикий зверь — между кроватью, стульями и окном. При этом он принимал позу профессора, модулировал голос и поднимал вверх глаза и указательный палец.

— У Лукреция, в самом начале его поэмы «De rerum Nature»[30], — Мок впал в состояние, близкое к восторгу, — есть любовная сцена между Марсом и Венерой. Поэт пишет, что бог войны откидывает свою сильную, стройную шею, а его дыхание зависает у уст богини. Красиво, не правда ли?

Вирт и Цупица кивнули, хотя не очень понимали фразу «дыхание повисает у уст». Невысокий контрабандист сосредоточил все внимание на маленьком браунинге M-1910, из которого прикованная женщина пыталась выстрелить в Мока, а его немой спутник — на движениях, которые она выделывала.

— Лукреций не описывает далее всю историю, — продолжал Мок, касаясь руки женщины и с удовлетворением констатируя, что конечность не сломана. — А дальше было так. Эту историю мы знаем из Гомера, а поэтому я буду использовать греческие имена божеств. Когда Арес и Афродита, упомянутые любовники, лежали в объятиях, внезапно появился муж Афродиты Гефест и накинул на них сеть, которую уже заранее приготовил. Потом он призвал всех богов с Олимпа, чтобы противостоять предательству, совершенному его женой. Слушайте внимательно. Теперь весь миф осовременен…

Мок смотрел на обнаженную пару. Женщина попыталась закрыть лицо волосами. Они были жирными и небрежно окрашенными. Из-под черного выглядывали седые корни. Мужчина начал задыхаться.

— Смотрите, — Мок снова повернулся к своим товарищам, — он уже боится. А чего он боится? Именно мифа. Потому что миф вечно жив. Он Арес, голая старушка — Афродита, а я — Гефест. Возникает только вопрос: а кому я, как хромой бог-кузнец, покажу пойманных в сети любовников? Кому, доктор? Кому я покажу ваш позор? Может, вашей жене? Она здесь рядом…

Мок подошел к окну и выглянул в него. Очень узкая Антониенштрассе была увешана вывесками различных учреждений и заведений. В конце улицы, на фоне монументального здания Городской библиотеки, вырисовывалась темное очертание пролетки и какой-то массивной фигуры. Мок сунул в рот большой и указательный пальцы, свернутые в кольцо, и громко свистнул — как дворовый хулиган. Массивная фигура подняла руку. Одиночная вспышка фонарика. Мок тепло подумал о Курте Смолоре и повернулся к доктору, а дрожь и клацание зубами теперь можно было оправдать холодным, прогнившим от дождя воздухом, ворвавшимся в комнату.

— Мой человек сидит метрах в сорока отсюда, в пролетке, — усмехнулся Мок. — Он не один. Ему очень нравится женская компания. С ним ваша жена. Достаточно подать ему знак, и у нас будут гости.

Гольдман начал всхлипывать. Рыдания охватили его, как приступ эпилепсии. Он свернулся на кровати и бросил. Он уже не пытался скрыть своего сморщившегося membrum virile[31]. Женщина посмотрела на него с презрением, а потом обратилась к Моку сладким голосом:

— Я люблю настоящих мужчин вроде вас, а не таких, как этот, — она указала головой на своего любовника. — Ваши коллеги тоже кажутся мне мужиками хоть куда. Нам может быть очень приятно. Всем. Только не компрометируйте этого слабака. Жена у него это изрядная мегера. Замучает беднягу. А я много повидала в своей жизни и очень много умею…

— Вы не в моем вкусе, дорогая. — Мок посмотрел на людей, живущих напротив, которых выстрел из пистолета приманил к окну. Они на мгновение забыли о школьных проблемах. Даже собака забиралась лапами на подоконник. — Он в моем вкусе, — он указал головой на ее любовника. — Да, да, доктор, только вы сами можете себе помочь…

— Каким образом? — спросила женщина.

— А он не умеет говорить? — вопросом на вопрос ответил Мок.

— Он сделает то, что я ему скажу, — женщина бесстыдно уставилась на Мока.

— Это правда, доктор Гольдман? — Полицейский избегал ее взгляда, липкого, как содержимое клоаки.

— Умоляю, отпустите меня, чтобы жена этого не видела, — зарыдал санитарный советник. — Я все сделаю для вас…

— Видите, — Мок повернулся к Вирту и Цупице, которые, видимо, устали от этой болтовни и с удовольствием приступили бы к использованию своих методов. — Он уже мой, он уже мягкий… Овшивление, мой дорогой доктор. Это ключ к выходу из этой печальной, компрометирующей ситуации. Овшивление. Двое заключенных с фамилиями Шмидтке и Дзяллас. Вы обнаружите у них вши, которые могут переносить тиф. Вызовете их к себе. Они сядут у вас в кабинете, наденут наручники, а вы выйдете на минутку. Тогда я зайду в кабинет. Я выйду через две четверти часа. Это все, что я хочу от вас.

— И что вы будете делать с ними эти две четверти часа?

— Поговорю, и это все.

— Не верь ему! — зашипела женщина любовнику. — Ты видишь, что это какой-то бандит… Это может быть какая-то гангстерская разборка… А ты лишишься должности, а может быть, даже попадешь в тюрьму…

— Что с того, — хмыкнул мужчина, — все, только не это!

— Урок тисков продолжается, — сказал Мок своим людям. — Подождите меня, я сейчас вернусь.

Он вышел из комнаты и сбежал вниз по лестнице. В «Варшавском дворе» было совершенно пусто. Тайные любовники не любят выстрелов из пистолета. На улице было темно и сыро. Он посмотрел вверх, откуда падали капли, рассыпавшиеся в свете газового фонаря. До него донеслись трубные возгласы. Видимо, человек в жилете решил продолжать давать уроки своему сыну. Мок достал фонарик и подал знак Смолору. Тот быстро приблизился и нырнул в тень улицы.

— Я больше не могу, — сказал Смолор, — чертовски холодно. Мать и дочь кричат. Безумие. Так что? Когда? Домой или в отель?

— Приведи их обоих под окно «Варшавского двора». Громко крикни малышке, чтобы она успокоилась. Пусть ее мать сердится на тебя, пусть кричит, пусть говорит что-то вслух! Так, чтобы было слышно наверху. Сделаешь это, Курт?

— Так точно, — пробормотал Смолор и двинулся в сторону пролетки.

Мок вернулся в отель. Он вбежал наверх, ворвался в комнату и оставил дверь открытой. В номере пахло потом и было темно от папиросного дыма. Запах дешевого борделя, дешевого, гнусного трахания.

— А теперь будьте осторожны, — сказал Мок, наблюдая за реакцией скованных любовников на его слова. — Сейчас произойдет смена тона, смена изображения. Я больше не буду вежливым академиком, который говорит о Гомере, но я стану жестоким. Сейчас он будет есть у меня из рук.

Мок подошел к доктору Гольдману и понизил голос.

— Долго еще, коновал, ты будешь слушать эту старую подстилку? Овшивление, или твоя жена будет здесь через минуту!

— Только не это, пожалуйста! Все, только не это, — доктора Гольдмана дергали спазмы отчаяния, его голос поднялся, как пение кантора[32].

Мок подошел к окну и распахнул его настежь.

— Под окном твоя жена и дочь, понимаешь? Так что, мы делаем овшивление?

— Нет!!! — крикнул доктор. — Я не могу!!!

Мок высунул голову в окно и уловил брызги дождя. Потом спрятался обратно в комнату, достал из кармана костяной гребень и зачесал густые, влажные волны волос. Потом он услышал это. Быстрые шаги на лестнице. И тогда он увидел это. Десятилетняя девочка в берете и в светлом пальто. Цупица замахал руками, как крыльями ветряной мельницы, но девочка одним прыжком миновала неуклюжего клоуна и оказалась в комнате.

— Папочка, я услышала твой голос, — крикнула девочка, — мне уже надоело стоять на холоде с этим господином. Что ты делаешь, папочка?!

Мок бросил на кровать одеяло так, что она накрыла оба обнаженных тела. Она не закрыла же лица. Мужчины в комнате замерли. Женщина на кровати быстро пошевелила головой, а ее жирные волосы упали, закрывая лицо.

— Папочка, — воскликнула девочка, — почему ты голый? Почему бабушка голая?

Доктор Гольдман тихо плакал, женщина двигала головой вправо и влево, ударяясь висками о перекладины в изголовье, а Вирт и Цупица уставились тупо на Смолора и девчушку, являющуюся молодой копией той, которая теперь пыталась спрятать голову под одеяло без пододеяльника.