— А что! — Поднялся Федор Иванович, втянул живот, расправил плечи. — Мне это по нраву! Готов к труду и обороне! Веди меня в бой, сын полка!

Он ненароком глянул в зеркало трюмо в углу, разглядел свое отражение, несколько помятое недельным «отпусканием», и сел обратно.

— Только сдается мне, милдруг Юрочка, сначала необходимо вернуть себе приличную форму. Мы с тобой еще немного пообщаемся, я поднаберу силёнок, волью раскаленной стали в характер — и тогда вперед!

— Тогда для начала предлагаю легкую прогулку по свежему воздуху. Еще неплохо тебе в приличном заведении поесть чего-нибудь густого, наваристого — солянку, например. С маслинами, острым томатом, лимончиком, рассолом и пятью сортами мясца — и чтобы всё это горело красным, дымилось и благоухало! А?

— Ой, прекрати, пожалуйста, — застонал он, пережидая громкое бурление в животе. — Видишь, я голоден, как старый лев во время засухи. Когда позволяю себе, — он щелкнул себя по горлу, — есть уже не могу. Но ты, конечно, опять прав. Слушай, а нас там, на улице не заметут? Уж больно потрепанным я выгляжу. Мне так кажется.

— Судя по всему, твое бытовое пьянство еще не перешло в стадию алкоголизма. Вон и тремора у тебя нет. Так что не беспокойся ни о чем. В крайнем случае, я всегда буду рядом и спасу тебя от любой неприятности.

— И все-таки, чувствую себя не в своей тарелке.

— Если честно, ты мне и такой нравишься, — признался я. — Есть в тебе нечто такое, подкупающее, настоящее! Ты хороший человек — а это главное.

— А ты был прав, Юра, — воскликнул Федор, когда мы вышли на улицу и прошли несколько шагов. — На воле свежо и отрадно.

— А еще отрадней станет после красного супа! Кстати, где тут солянку подают?

— Откуда мне знать? Меня всегда мама кормила, а как умерла, я стал фаст-фудом травиться.

— Тогда пойдем по запаху, может и найдем приличное местечко.

Третья по счету точка общепита обрадовала нас строчкой меню «Солянка», написанной мелом на доске, выставленной в витрине. Спустились в полуподвальное темное помещение, чуть не ощупью разыскали стол, присели, глаза привыкли к полумраку, — тут мы и рассмотрели соседа. Федор снял запотевшие очки, протер их платком, вернул на переносицу и только после этих манипуляций сказал:

— Павел, ты, что ли?

— Это я раньше был Павел, а в этом заведении я Пабло! Если ты не заметил, это ресторан кубинской кухни.

— С каких пор солянка стала кубинским блюдом?

— С тех пор, как я им подсказал. Я тут завсегдатай. А ты, что, Федя, всё забыл?

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, как мы с тобой гуляли по Столешникову и заглянули от нечего делать в Зарубежстрой?

— Было дело! И что?

— Мы там взяли на проходной опросный лист. Ты свой, как мы вышли, выбросил, а я свернул и в карман положил.

— Не хочешь ли ты сказать?.. — подался Федор к Пабло всем телом. — Неужто уехал!

— Да, попал под раздачу, как говорится. Не успел к мысли такой привыкнуть, как гляжу в иллюминатор, а под крылом самолета океан поблескивает. Вот так мечта пионерской юности и перебросила меня на Кубу. Строил там жилье, больницы, сахарные заводы.

Подошел смуглый официант, по виду, студент, протянул меню. Мы с Федором хором заказали солянку и подняли глаза на Пабло — остальные названия были незнакомы. Он произнес по-кубински еще два слова и отпустил парня на кухню. Не успели спросить, что он там еще заказал, как перед нами появились тарелки с огненно-красным супом. Федор часто заработал ложкой, наконец остановился и будто пламя изо рта выдохнул:

— Ничего себе супчик! У них тут огнетушители далеко? А то у меня внутри уже пожар возгорелся.

— Скоро пройдет, — успокоил Пабло. — А после буррито и фахитос совсем привыкнешь, и уже без приятной остроты за столом будет не интересно.

— Ты про романтику пионерскую серьезно? — спросил Федор, отдышавшись.

— Конечно! Ты что забыл, как мы грезили: Фидель, Че Гевара, революция, Остров свободы? Я во снах видел площадь Революции в Гаване! Фидель выступает перед миллионом горячих парней на сорокаградусной жаре. Они ему кричат: «Фидель, отдохни! Ты уже шесть часов орешь, чуть не охрип! Выкури сигару, выпей стаканчик рома, а мы пока вместо тебя покричим!» И давай орать, что есть сил: «Эль пуэбло, хунидо, хамас, сера, венсидо!» что в вольном переводе означает: «Пока народ един, он непобедим!» Да ты что! Куба — это же страна революционной романтики! Это океан, огромные рыбины с полтонны! Танцы по ночам до упаду! Ром, сигары, апельсины, ананасы, пальмы, мулатки, сомбреро, старые автомобили, обветшалые дворцы, в которых живут обычные люди! Дивная нищета, песни под гитару и там-тамы! Старик Хэмингуэй на лодке ловит марлинов со стаканом дайкири в жилистой руке! Я готов был там остаться навсегда! Я влюбился в Кубу, как в прекрасную мулатку цвета шоколада!.. Помнишь у Тухманова: «Золотая, как солнце, кожа, тоненькие каблучки, Узел волос из шелка, складки платья легки, Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки. Подумал я вслед: «Травиночка, Ветер над бездной ревет. Сахарная тростиночка, Кто тебя в бездну столкнет? Чей серп на тебя нацелится, Срежет росток? На какой плантации мельница Сотрет тебя в порошок?» …Между прочим, автор кубинский поэт Николас Гильен!..

— И отчего же вернулся? — спросил Федор, порозовевший от красного супа и волнения.

— Да, всё оттого же! — неопределенно махнул рукой Пабло и вернулся к «Золотому рому» и «черному цезарю» с креветками. — Мы их предали, отказали в помощи, там начался натуральный голод. На русских смотрели недобро. Случалось, мне в спину бросали гнилыми апельсинами, за глаза называли «кочинос»...

— А что это означает, в переводе?

— Ты что забыл о высадке американского десанта в «Заливе свиней»? Его еще Фидель расколошматил вдрызг. Так по-испански этот залив называется «байа дэ кочинос». Как наш президент съездил туда и объявил об отмене помощи, так нас оттуда просто эвакуировали, от греха подальше. Говорят, сейчас помощь возобновили, только… вся романтика ушла, и я до конца жизни буду считать себя предателем революции свободы. Сюда вот хожу, ром пью, музыку слушаю и… плачу. Знаете, пацаны, все-таки в революционной романтике, в той нищете, в «эль пуэбло хунидо…» — было так много жизни! А сейчас… одна трясина… — Пабло резко развернулся к эстраде, там появились двое мужчин с гитарами и полная темнокожая женщина. — Всё, ребятки, разговорам конец — теперь не дадут.

Живая музыка, обещанная в меню, не сразу оглушила латиноамериканскими ритмами. Начало выступлению положила песня «Романтика», которую томным полушепотом запела солистка, покачиваясь упитанным телом. Пабло саркастически хмыкнул, приложился к рому и затрещал, будто вспомнил нечто важное и спешил доложить уважаемому собранию:

— А если честно, то развал начался чуть раньше. Ведь этим кубинцам только бы на травке валяться и на гитаре блямкать, плясать и ром дуть. А знаете, сколько они нашей помощи разворовали! Как материальный отчет составлять, так мы за голову хватались! От трети до половины материалов растащили, подлецы. К нам комиссии из Москвы трижды приезжали, так если бы посол нас не защитил, на нас всю недостачу бы повесили! А это тюрьма! А посол объяснил комиссии, что это такой у них менталитет: они не воруют, а берут домой то, что прислал им большой русский дядя. Так что, это еще надо разобраться, кто кочинос, а кто благодетели. …И кто революцию предал!

Потом вокалисты прибавили звука, понеслись зажигательные румбы-самбы. Пабло прикончил свой запас рома и знаками приказал официанту восполнить, но тот усмехнулся и отрицательно покачал головой. Гул в заведении начал дополняться возбужденными криками. Рядом с нашим столом сидела компания кубинцев, к ним подходил и что-то требовал от них Пабло на испанском, те лишь отрицательно крутили головами. Федор стал с тревогой посматривать в сторону выхода и дергал меня за рукав, я жестом успокоил его, наблюдая за Пабло. Официант подошел и попросил нас расплатиться, добавив таинственное «во избежание». Пабло дождался окончания рефрена «а ля рыба, ля рыба», выхватил микрофон у солистки и зычно гаркнул: «А теперь по традиции исполняется песня «Команданте Че Гевара»! Прошу!» Вокалистам ничего не оставалось, как встать по стойке «смирно» и запеть нечто трагическое. Наши соседи-кубинцы тоже встали с мест и подхватили песню. Остальные гости притихли, но посматривали на нас с угрозой, видимо им не по нраву пришлись революционные мотивы.

Пабло же стоял у микрофона и вместе с певицей пел, перекрикивая и солистку, и весь зал:

— Дэ ту, куэрида презенсия, команданте Че Гевара! (Твой любимый облик, команданте Че Гевара).

Под конец песни Пабло плакал, размазывая кулаком по щекам слезы. Из недр рассерженной публики раздавался возмущенный свист любителей разгульного отдыха. Выхватив микрофон, Пабло заорал, вскидывая кулак:

— Эль пуэбло, хунидо, хамас, сера, венсидо!

Он прокричал трижды, пока не подбежал огромный черный вышибала, отнял микрофон и, схватив его за пояс, оторвал от пола и вынес Пабло из зала. Мы последовали за неудачливым революционным романтиком.

Получив от несознательного вышибалы пинок по мягкому месту, Пабло еще раз прокричал: «Эль пуэбло, хунидо, хамас, сера, венсидо!», сел на асфальт и горько заплакал. Мы с Федором подхватили Пабло, который вернулся в обычное состояние русского Павла, и повели домой. У подъезда он остановился и, не позволив подняться к нему домой, смущенно попрощался. Домой к Федору мы возвращались по ночным улицам, глубоко вдыхая воздух, казавшийся свежим после спертой атмосферы покинутого заведения.

— И все-таки не зря прогулялись, — подвел итог Федор. — И солянка пришлась весьма кстати, и старого друга вот встретил. Спасибо тебе.