− Очень просто. У Бога всегда, чем проще, тем ближе к истине. Итак, сынок, нам с тобой прекрасно известно, что жизнь дарует и управляет всем Господь. Он сказал нам:

«просите, и дано будет вам;

ищите, и найдете;

стучите, и отворят вам,

ибо всякий просящий получает,

и ищущий находит, и стучащему отворят».

То есть молитесь исправно, старательно, и Господь, как любящий всемогущий отец одарит благами и защитит деток Своих от нападок врага.

− Действительно просто. Почему же мы так часто забываем это?

− Недавно беседовал с одним из сильных мира сего. Часа два он рассказывал, как люди обманывают другу друга, воюют, убивают, как спорят о том, кто прав − и совсем запутались. Как он сказал: слушаешь по телевизору политиков, и каждый вроде бы по-своему прав, а только у них до криков и даже до драк доходит.

− О да, тот еще цирк!

− А все почему? Потому, что каждый не Божию истину ищет, а свою ложь навязывает. Истина-то она одна, а лжи − бесконечное множество. Нет чтобы раздавить в себе змею гордости, да в смирении сердца помолиться о даровании истины. О том, чтобы найти свой истинный путь в земной жизни, а потом идти по нему настойчиво, не уклоняясь ни на шаг в сторону. Так нет, земные видят только то, что глаза видят, слушают советы стяжать деньги и славу, а то, что за это придется по смерти тела страдать вечно в огне – до этого им и дела нет. А почему? Потому что Небесное гордым не даётся, а только «чистые Бога узрят», а расставаться с сиюминутным земным удовольствием не хочется, да и враг не позволяет. Так что, сынок, смотри на Небесное, пиши об этом, может хоть несколько человек туда поднимут взор и потянутся сердцем − а это спасенные души. И тебе зачтется на суде Божием. …Сейчас!..

Монах сунул руку в котомку, достал оттуда потрепанную книжку «Аскетические опыты» святителя Игнатия Брянчанинова, открыл на закладке и прочел:

− «Вы, которые валяетесь в смрадном и грязном болоте грехов, находите в нем наслаждение! Подымите главы ваши, взгляните на чистое небо: там ваше место! Бог дает вам достоинство богов; вы, отвергая это достоинство, избираете для себя другое: достоинство животных, – и самых нечистых. Опомнитесь! Оставьте болото зловонное; вычиститесь исповеданием грехов; умойтесь слезами раскаяния; украсьтесь слезами умиления; подымитесь от земли; взойдите на небо: вас возведет туда Евангелие. Дондеже свет имате, – Евангелие, в котором сокровен Христос – веруйте во свет, да сынове Света – Христа будете (Ин. 12:36).»

Аккуратно вернул холщовую закладку на место, закрыл книгу и весело воскликнул:

− А! Каково! Тут уж нечего ни прибавить, ни убавить. Ну как, помог я тебе?

− Да, спаси Господи, отец Иоанн.

− Тогда, прошу святых молитв, а сам я пошел дальше.

− А как же поесть-отдохнуть?

− Некогда, некогда, Игорь, счет остатка времени на секунды пошел. Прощай!

Познакомился Игорь с одним из чад старца, который рассказал свою историю, весьма показательную. А сподвигло его на это история Игоря, которую он обозначил, как:

Приговор

Словно стеклянная завеса опустилась

между мной и остальным миром.

Мне было не страшно, не больно,

не жалко, не безысходно, но посторонне.

Солоухин Владимир. Приговор

− Мой богатый клинический опыт подсказывает: жить тебе, парень, осталось восемь лет.

− Вы это серьезно! − сдавленно прошипел я.

Врач-рентгенолог в упор разглядывал темное пятно на белом экране монитора. Я же не мог оторвать глаз от его измятого, несвежего в рыжих пятнах халата. Небрежная спецовка, истоптанные лысые туфли, тошнотворный перегар изо рта, кислый дым беломора, облупленные стены кабинета, грязное окно − всё это внушало надежду. А что еще мне оставалось? Только надежда на то, что врач, пьяный, небрежный, старый − мог ошибиться. Он обернулся, прочитал на моем растерянном лице сомнение, вздохнул и хрипло произнес:

− Да ты сам посуди. Язва просто огромна, расположена в самой опасной области. Это раз. В медкарте прочел, что ты строитель, вечно в разъездах, работа нервная, поесть вовремя не дают, а про диету я просто молчу. Это два. А в-третьих, четвертых и пятых, в тебе есть нечто… Ты ведь из тех, кто не бросит порученное дело, родной коллектив, друга в беде? Ты же у нас энтузиаст, так ведь! Ты из тех, кто умирает на рабочем месте или, там, в окопе. Разве не так? Ну что, по сто пятьдесят, не чокаясь!

Возвращался домой, ругаясь как сапожник. Вокруг − тьма, в душе мрак, хоть бы слезинку выдавить − так нет, сухой как лист. И вдруг вспомнил, как в юности старая цыганка цапнула меня за руку, поднесла ладонь к глазам и весело так сказала:

− Торопись жить, молодой! Вряд ли Христа переживешь.

− А если повнимательней посмотреть? − легкомысленно предложил я, протянув последний рубль. Она для виду покрутила мою руку и ворчливо произнесла:

− Но если изменишься так, что и мать родная не узнает, то можешь и до глубокой старости дожить. − Поглядела мне в глаза и добавила: − Хотя, это вряд ли. Вы, молодые, все порченные − в Бога не верите, старших не слушаете!

Это случилось на второй день великого всесоюзного майского запоя. Под конец праздников предсказание с массой другой информации из головы выдуло штормовым пьяным ветром.

Так, считаем: сейчас мне где-то около двадцати четырех, плюс восемь, получается тридцать два, то есть года не доживу до тридцати трех. Сходится. Я-то думал, что забыл предсказание цыганки, а оно тут, в голове, сидит, как заноза. Что же получается, врач сегодня подтвердил ранее вынесенный приговор. За воспоминаниями, за арифметическими подсчетами, за разгоряченной ходьбой по ночной улице без единого фонаря, добрался до общежития. Ноги сами принесли меня к двери штатной ведьмы, я постучал в дверь с номером тринадцать. Загорелая до черна, в дешевых бусах, в сальных волосах, торчащих во все стороны, в длинной юбке с разрезом от бедра до пола − Элла, увидев в моей левой руке бутылку темного стекла, впустила и повела под руку прямо к столу, накрытому желтой выгоревшей газетой. Жила девушка в комнате на троих одна, потому как о ее ворожбе ходила дурная слава, и не то что жить с нею под одной крышей, но даже встречаться взглядом опасались − а ну как проклянет или какую другую пакость наведет. Мне-то терять нечего, поэтому и появился пред ее черные очи.

− Слушай, Эль, ты не посмотришь на мою ладонь?

− Зачем? − брякнула она, разливая по граненым стаканам жидкость чернильного цвета. − Давай, Гош, махни, а то какой-то скучный.

− Зачем, говоришь… Да вот хочу узнать, сколько мне осталось. Я только что от врача, он мне такое наговорил, что хоть гроб покупай и ложись авансом.

− Да, наши врачи такие. Они и здорового на тот свет отправят и не поперхнутся. Ладно, давай лапку.

− Только, Эль, ты это… Всю правду мне расскажи.

Эля зажгла стеариновую свечу, поднесла к ладони, стала водить указательным пальцем и по «линиям жизни» Подняла глаза, прошептала что-то невнятное, помолчала. В тишине стало слышно как фыркает и стреляет брызгами свеча.

− Вот смотри сюда! − Эля повернула мою ладонь ко мне и показала пальцем. − Видишь, это линия жизни. Прямо посередине она обрывается. То есть да, ты можешь помереть лет в тридцать-тридцать пять. Но ты сюда посмотри! − Она ткнула пальцем в центр ладони. − Параллельно основной линии, еще до обрыва, зарождается новая линия жизни, которая набирает силу и уползает аж сюда, на линию сгиба. О чем это говорит?

− О чем?..

− Это значит, соколик ты мой яхонтовый, что скоро в твоей жизни произойдут такие перемены!..

− …Что мать родная не узнает? − вспомнил я цыганку.

− Ага, типа того. Так что, Игорек, жить будешь долго и счастливо! Поздравляю.

Эля подняла на меня глаза. Они влажно сияли, в них отражалось пламя свечи, и оказались они вовсе не черными, а светло-карими. Что-то еще таинственное в них заколыхалось…

− А хочешь я продлю твою жизнь по-своему? − Девушка стала приближаться по-кошачьи. − Оставайся у меня, я тебе эту ночь такой долгой сделаю, тебе покажется, что ты целый год прожил, в блаженстве и безбрежной радости.

− Нет, нет, что ты, Эля! − Я вскочил со стула и загородился им как щитом. − Я не могу. Спасибо тебе за надежду, извини за беспокойство… Но − нет! Прости.

− А зря, − преспокойно ответила та и зевнула. − А то бы я тебе такое небо, в таких алмазах показала… Ладно, вали.

Внимательно выслушав Игоря, невидный человек в сереньком потертом костюме, в естестве которого почему-то ощущалась таинственная сила, рассказал свою историю.

Секретное спецзадание

Предчувствиям не верю и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семьдесят.

Арсений Тарковский. Жизнь, жизнь

С тех пор как я вошел в кабинет генерала, шеф не проронил ни слова. Я пил кофе, он же маячил от окна к столу и обратно, видимо набираясь решительности. С этим у него всегда были проблемы.

– Да тебе и делать ничего не придется, – наконец, выдавил начальник.

– Так может, мне вернуться на рыбалку, и оттуда ничего не делать? – съязвил я.

Как-то на банкете генерал сильно перебрал, обнял меня за плечи и рассказал то, о чем никто не знал. Шеф, мой шеф, мой бравый генерал, оказывается, с детства был патологическим трусом. Воспитывал его очень строгий отец, который бил, ругал, издевался над сыном до самой своей кончины. Как водится в нашем ведомстве, сын пошел по стопам отца, со временем дослужился до генерала, но так и остался мягким и нерешительным человеком. Если честно, это люди моего департамента делали всю работу и заодно его карьеру.

– Поехать на объект все же придется, – мотнул лобастой головой генерал.

– В случае обострения, могу я запросить подкрепление?

– Ни в коем случае! Прости…

– Опять одному?.. – спросил я укоризненно.

– Тебе не впервой, справишься. Я в тебя верю. Хм-хм… Мы в тебя верим.