Наконец, пришло решение. Что еще она может, как не выразить свою благодарность Сероглазому королю картиной. Да-да, самой чудесной и красивой картиной, которая по своему значению приблизится к иконе. Пусть это будет портрет таинственного Сероглазого короля! Нет, лучше триптих! Тогда на боковых частях можно будет создать атмосферу тайны, которой словно стенами можно оградить любимый образ от посягательств тленного мира. …И пошла работа! Триптих Аня писала наподобие иконы, растёртыми вручную красками по сусальному золоту на липовых досках. Лицо её Сероглазого короля светилось, особенно глаза. Прозрачные краски пропускали отраженный от листового золота свет, создавая полную иллюзию живого человеческого лица, которое менялось в зависимости от освещения, времени суток и даже настроения зрителя. Боковые части триптиха изображали те райские красоты, в которые устремлялась большая человеческая любовь, куда уносила зрителя картина, с болью отрывая от земли и на легких огненных крыльях взлетала очищенная страданиями душа.

Когда кисть живописца в последний раз коснулась картины, рука опустилась, Аня отошла на расстояние трех диагоналей, села в кресло и застыла. О, это произведение перестало быть изображением, перед ней возник из пространства, лишенного границ, минутный срез самой жизни человека с непрестанно меняющимся лицом. Это чудо сотворила не девушка, пусть даже талантливая и одухотворенная, а великая любовь, та самая, «что движет солнце и светила». А художница закрыла глаза и тихо прошептала: «Прости, это всё, что я могу!»

Мужчины в её жизни

Иногда так одиноко, что в этом даже есть смысл

Буковски Чарльз

– Ты у нас красивая и умненькая девочка, почему же рядом с тобой я ни разу не видел достойного мальчика?

Папа с дочкой неспешно гуляли по набережной, отец говорил медленно, как бы размышляя вслух. Аня еще не придумала, что ответить. Она сама хотела бы знать, где плутает её Сероглазый король, и почему так долго приходится ждать его появления. С папой она всегда ходила под руку, опираясь на сильное мужское плечо тонкой девичьей ручкой. Видимо, она крепко задумалась и сильно сдавила руку отца, тот даже приостановился и положил сухую горячую ладонь на оцепеневшие пальцы дочки.

– Я понимаю, вопрос не к тебе. Но и ты пойми отца, я забочусь о тебе. Ты у меня такая тонкая, хрупкая, а вокруг тебя или чахлые ботаники, или шпана.

– Ты от нас ушел к другой женщине? – неожиданно спросила Аня.

– У меня в жизни всегда была одна женщина. Она же – госпожа, она же – тюремщик, она же – страсть; и называется всё это – работа. Твоя мама всегда ревновала меня к работе, а я не мог иначе. Знаешь, когда от тебя зависит жизнь сотен подчиненных, когда на тебе ответственность за миллионы государственных денег, ты сам становишься шестерёнкой сложного механизма. Но без твоей шестерёнки весь агрегат остановится и быстро начнет ржаветь. Да ты, дочка, и сама всё знаешь. А почему спросила?

– Может это у нас семейное – одиночество среди людей, невезение в любви? Или какое-то проклятье родовое?

– Нет, что ты, детка! Во-первых, мне за мою долгую жизнь не удалось встретить ни одной семейной пары без проблем. Любовь проходит, начинаются ссоры, многие разводятся, даже судятся. Всюду наш человеческий эгоизм. Так что это не родовое, а скорей, общечеловеческое проклятие. А во-вторых, ты у нас не такая как все. Поэтому и жизнь твоя будет не такой как у всех, а особенной. А значит и мужчина твоей жизни должен быть, – он запнулся, помолчал в раздумье и выпалил: – богатырём, причем, не только силой, но и духом. Давай договоримся, я ведь могу тебя познакомить с сыновьями моих друзей.

– Папа, я знаю всех парней города. – И тихо добавила: – Нет на земле моего короля…

Самый близкий друг, что называется «от горшка» был Сережа-маленький. Он еще в детском саду всюду ходил с Аней, взявшись за руку, ложился рядом с ней в тихий час и обнимал, охраняя сон девочки. Воспитатели поначалу забеспокоились. Им уже приходилось раскладывать по разным углам спальни парочки пятилетних разбойников, которые вместо послеобеденного сна активно интересовались интимной анатомией. Только, понаблюдав за Аней и Сережей, убедились, что отношения их чисты, да и оставили детей в покое. У них с Сережей имелось множество совместных интересов, поэтому их разговоры не умолкали. Увлекали их одни и те же занятия: рисование, лепка, изучение грамоты на кубиках с буквами, прогулки на природе, сбор гербария и разных жучков-паучков, распознавание птиц, ловля рыбы, сказки, мечты, фантазии.

Только в школе у ребят появились различия. Аню папа записал в детскую спортивную школу, она там будто налилась силой, веселой энергией. В школе ее привлекали к общественной работе, ей нравилось петь в хоре, собирать макулатуру, металлолом, помогать ветеранам, быть старостой класса. Потом в спортивной школе на соревнованиях Аня получила травму, отстала, пропустила соревнования… На время притихла, а пока лежала с ногой в гипсе, стала рисовать, да так увлеклась, что даже Богемная бабушка оценила талант девочки и устроила в «художку».

Сережа-маленький в школе превратился в обычного ботаника. В то время, как все дети тянулись к небу, прибавляя в росте, мальчик оставался последним в строю. Да еще врачи обнаружили у него болезнь позвоночника и ограничили его и без того не очень активную подвижность. Он по-прежнему сопровождал Аню, где только мог, но куда ему до спортивных мальчишек, пропадающих на футболе, баскетболе, хоккее. Не давались мальчику и рисунки, все у него выходило не как у Ани, а криво-косо, на детсадовском уровне. Да и цвет он не чувствовал, а свет для него был чем-то вроде потока энергии, а не источником великой вселенской красоты. Чтобы художественная тема не ушла из разговоров с Аней, он принялся изучать историю живописи, набрал стопку альбомов, читал пояснения к иллюстрациям и вскоре по памяти мог описать любую картину, о которой имелось хоть какое-то упоминание в среде эстетов.

Когда Сережа впервые увидел в мастерской Назара триптих, в его душе пронесся ураган эмоций, от восторга и удивления – до зависти к прототипу и отчаяния. Он стоял перед картиной, то плача, то улыбаясь, то замирая в немом восторге. Он понимал, что девочка вырвалась из обычного круга в запредельные высоты, и её уже никогда не догнать. Аня уходила от него, уходила от обычных людей, от привычного тленного – в пугающее непостижимое бессмертное. Сережа, чтобы не потерять ее окончательно, готов был служить пажом, рабом… Именно он настоял на том, чтобы Аня позволила вывесить триптих на сезонной выставке в художественной школе.

Обычно девочка не очень-то интересовалась судьбой своих рисунков и картин. Для нее весь интерес жил в работе над полотном, в том дивном состоянии вдохновения, когда она всем существом ощущала причастность к великой красоте. Словно с Небес сквозь неё струился и выплескивался на белую плоскость таинственный незримый свет, рассыпающийся разноцветной радугой. Только стоило завершить картину, интерес к ней пропадал, появлялись новые сюжеты, и она погружалась в иную реальность и старалась изобразить свежие впечатления.

Триптих, вывешенный на центральном стенде выставки, стал собирать зрителей, вокруг него постоянно толкались художники разных возрастов, спорили, ругались, охали и даже проливали слезы. Картину вывозили на республиканскую выставку, там ее раскритиковал какой-то партийный деятель. В газете появилась статья, где он ядовито вопрошал: «Откуда у комсомолки такой буржуазный взгляд на советского труженика? Почему вместо отражения идеи коммунистического созидания мы видим на портрете чуждый нам клерикализм!» Триптих вернулся на выставочную стену «художки», несколько раз его пытались снять, но под давлением активистов администрация возвращала картину, так она и стала местной достопримечательностью и гордостью школы.

Только вот Аню все эти страсти обходили стороной. Она каждый год писала авторскую копию триптиха, каждый раз образ Сероглазого короля утончался, наполнялся иным светом и как будто мужал. Написав очередную версию триптиха, Аня убирала полотно подальше от посторонних глаз, как впрочем и другие картины, не менее интересные с ее точки зрения. Обо всех новинках знал только Сережа-маленький, но после первого шока, полученного от созерцания триптиха, он успокоился, стал более холодным, рассудительным. Аня же в друге детства зорким глазом художника стала замечать хорошо скрываемую агрессию. Впрочем, парням ее окружения это было свойственно, это было нормально.

Пожалуй, самым отчаянным хулиганом в поселке считался Лешка по прозвищу Штопор. Кличку эту он получил во-первых, из-за ножа со штопором, с которым не расставался, а во-вторых, после триумфального шествия по экранам города чешского фильма «Лимонадный Джо», в котором главный герой виртуозно владел именно штопором, загоняя его в спины врагов. Лешка Штопор чем-то напоминал киношного фаната лимонада, то ли статью, то ли плутоватой улыбкой. Во всяком случае, после просмотра фильма к нему насмерть пристала эта штопорная кличка. Так вот Лешка в шестом классе влюбился в Аню, это выражалось тем, что при появлении девочки, он принимался громко говорить, смеяться и толкать соседей, вызывая их на драку. Аня, тогда уже облеченная полномочиями старосты, подошла к Лешке и напрямую спросила:

– Что, Леша, влюбился, что ли?

– Ага, очень! – сознался тот, нагло улыбаясь. – А можно я с тобой гулять буду?

– Нельзя, – отрезала староста класса. – Ты не умеешь себя прилично вести.

– Дак я научусь, – пообещал он.

– Тогда и посмотрим, – бросила Аня через плечо, состроив мину строгой отличницы, удаляясь от оторопевшего мальчика.