– Остановите ее, умоляю, – захныкала бедняжка.

Грегори с тревогой посмотрел на повивальщицу, которая теперь орудовала обеими руками: одной сверху…

– О господи! – Он отвернулся, не в силах наблюдать за ее манипуляциями, и попытался увещевать жену: – Позволь ей помочь тебе.

– Я принесла полотенца! – Гиацинта вбежала в спальню, застыла, глядя на Люси, и произнесла дрогнувшим голосом: – О боже мой! Грегори?

– Заткнись!

Он не хотел ни слышать сестру, ни говорить с ней, ни отвечать на ее вопрос. Он не знал! Боже милостивый, разве Гиацинта не видит, что он понятия не имеет, что происходит?

И заставить его признаться в этом вслух – худшая из пыток.

– Больно! Мне больно, – прорыдала Люси.

– Знаю, знаю. Если бы я мог взять твои муки на себя, то так бы и сделал, клянусь.

Грегори стиснул ладонь жены обеими руками, пытаясь передать ей свои силы. Ее хватка слабела, напрягаясь, лишь когда повитуха массировала особо энергично.

И тут пальцы Люси разжались.

Грегори перестал дышать и с ужасом посмотрел на повитуху, которая все еще стояла у кровати и с мрачной решимостью продолжала свои манипуляции. Та вдруг остановилась, прищурилась и отступила, но ничего не сказала.

Гиацинта застыла, все еще держа в руках полотенца.

– Что… что… – Сестра Грегори говорила так тихо, что даже не смогла закончить предложение.

Повивальщица дотронулась до окровавленной постели рядом с Люси и сообщила:

– Кажется… все.

Грегори взглянул на пугающе неподвижную жену, а потом на повитуху. Он заметил, что женщина дышит свободнее, чего не позволяла себе, пока занималась молодой матерью.

– Что значит «все»? – едва выдавил он.

– Кровотечение прекратилось.

Грегори медленно повернулся к Люси. Что значит «кровотечение прекратилось»? Разве так происходит не всегда?

Почему же повивальщица просто стоит на месте? Разве она не должна что-нибудь делать? И разве он не должен что-нибудь делать? Или Люси…

Грегори снова обратил внимание на повитуху, чувствуя, как в душе нарастает тревога.

– Ваша жена жива, – быстро проговорила та. – По крайней мере, мне так кажется.

– Вам так кажется? – переспросил Грегори погромче.

Повитуха пошатнулась. Она была вся в крови и выглядела измученной, но Грегори было наплевать, даже если она с ног свалится от усталости.

– Помогите Люси, – потребовал он.

Повивальщица взяла больную за запястье, чтобы нащупать пульс. Кивнула, уловив ритм, а затем заявила:

– Я сделала все, что могла.

– Нет, – отрезал Грегори, не желая верить, что на этом все. Всегда можно что-то сделать.

– Нет! – снова повторил он. – Нет!

– Грегори, – прервала Гиацинта брата, коснувшись его плеча.

Он стряхнул ее руку и угрожающе навис над повитухой:

– Сделайте же что-нибудь! Вы должны что-то сделать!

– Она потеряла очень много крови, – ответила повивальщица, привалившись к стене. – Нам остается только ждать. Я не знаю, как все сложится. Некоторые роженицы поправляются, а другие… – Она замолчала. Возможно, потому, что не хотела об этом говорить. А возможно, увидев выражение лица перепуганного супруга.

Грегори сглотнул. Обычно он был довольно сдержан и не выходил из себя, но сейчас его снедало желание взорваться, завопить, заколотить по стенам, найти способ собрать всю эту кровь и залить обратно в Люси…

Он едва мог дышать под гнетом этих эмоций.

Гиацинта тихонько подошла к брату и взяла его за руку. Он машинально переплел свои пальцы с ее, ожидая, что сестра скажет: «С ней все будет хорошо» или «Все будет хорошо, только верь».

Однако она молчала. Ведь это была Гиацинта, а она никогда не врала. Но она была здесь. Слава богу, сестра тут.

Гиацинта пожала его руку, и Грегори знал, что она останется ровно столько, сколько будет ему нужна.

Он заморгал, глядя на повитуху и пытаясь выдавить хотя бы слово.

– Что если… – Нет! – Когда, – сбивчиво произнес он. – Что нам делать, когда она очнется?

Повитуха сначала посмотрела на Гиацинту, что по какой-то причине рассердило Грегори.

– Она будет крайне слаба.

– Но с ней все будет хорошо? – спросил он, едва ли не цепляясь к словам повивальщицы.

Она посмотрела на него с ужасным выражением лица: смесью жалости, печали и смирения и, наконец, ответила:

– Трудно сказать.

Грегори внимательно рассматривал ее, отчаянно пытаясь найти что-то еще, кроме недомолвок и банальностей.

– Какого дьявола это значит?

Повитуха избегала его взгляда.

– Нередко в таких случаях начинается инфекция.

– Почему?

Женщина моргнула.

– Почему? – почти прорычал Грегори, чувствуя, что Гиацинта сильнее сжала его руку.

– Не знаю, просто так происходит.

Повивальщица отступила на шаг.

Грегори повернулся обратно к Люси, не в силах больше смотреть на повитуху, покрытую кровью его жены. Может, в этом не было ничьей вины, но он не мог более ни минуты выносить вид этой женщины.

– Доктор Джарвис обязан вернуться, – глухо потребовал Грегори, взяв Люси за безвольную руку.

– Я за этим прослежу, а еще прикажу служанке поменять простыни, – сказала Гиацинта.

Грегори не поднял глаз.

– Мне тоже пора уходить, – сообщила повитуха.

Несчастный супруг ничего не ответил. Не сводя глаз с лица жены, он услышал удаляющиеся шаги, а затем тихий щелчок закрывающейся двери.

– Люси, – прошептал он, пытаясь добавить в голос нотки поддразнивания. – Ла-ла-ла Люси. Ла-ла-ла Люси. – Этот глупый припев придумала в четыре года их дочурка Гермиона.

Грегори изучал лицо любимой. Неужели она только что улыбнулась? Кажется, выражение ее лица чуть изменилось. Он продолжил дрожащим голосом:

– Ла-ла-ла Люси, ла-ла-ла Люси.

Грегори чувствовал себя идиотом, повторяя эту ерунду, но не знал, что еще говорить. Обычно он за словом в карман не лез, особенно с Люси, а теперь… что можно сказать в такую минуту?

Вот поэтому он и сидел тут. Сидел, кажется, уже несколько часов. Сидел, пытаясь не забыть, как дышать. Сидел и прикрывал рот каждый раз, когда чувствовал, как рвется из горла рыдание, потому что не хотел, чтобы его услышала Люси. Сидел и отчаянно пытался не думать о том, как ему жить без нее.

Она была для него целым миром. Затем, с появлением детей, пусть уже не заполняла его жизнь полностью, но оставалась ее центром. Солнцем. Его солнцем, вокруг которого вращалось все самое важное.

Люси. Девушка, которую он едва не потерял, потому что слишком поздно понял, как ее обожает. Такая идеальная – попросту его вторая половинка, – что он чуть ее не упустил. Ждал любви, полной страсти и драматизма; ему даже в голову не приходило, что настоящая любовь может быть настолько уютной и простой.

С Люси он мог часами сидеть в молчании. А мог болтать, как сорока. Сказать какую-нибудь глупость и не переживать. Заниматься любовью всю ночь напролет или несколько недель просто обнимать ее во сне.

Это неважно. Все неважно, потому что они оба знали, что любят.

– Я не смогу жить без тебя, – выпалил Грегори. Черт побери, он молчал целый час, и это все, что он сумел придумать? – То есть, смогу, потому что придется, но это будет ужасно, и, честно сказать, справлюсь я плохо. Я хороший отец лишь потому, что ты такая замечательная мать.

Если она умрет…

Грегори плотно зажмурился, пытаясь отбросить эту мысль. Он так старался не думать об этих трех словах.

Три слова. Обычно под ними подразумевается «Я тебя люблю», а не…

Он сделал глубокий прерывистый вздох и попытался подумать о чем-то другом.

В приоткрытое окошко дул легкий бриз, и Грегори услышал радостный крик снаружи. Один из его детей – судя по голосу, сыновей. День выдался солнечным, и дети, наверное, играли в догонялки на лужайке.

Люси любила смотреть, как они носятся на свежем воздухе, и сама бегала с ними, даже когда была уже на сносях и переваливалась, словно утка.

– Люси, – прошептал Грегори, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Не оставляй меня, умоляю, не покидай!

– Им ты нужна больше, – выдавил он, передвинувшись так, чтобы держать ее ладонь обеими руками. – Наши дети нуждаются в тебе сильнее. Ты же знаешь это. Хоть в жизни не скажешь, но ты знаешь. И мне ты необходима. Мне кажется, тебе и это известно.

Однако жена не ответила и не пошевелилась.

Но дышала. Слава богу, хотя бы дышала.

– Отец?

Грегори вздрогнул, услышав голос старшей дочери, и быстро отвернулся, чтобы взять себя в руки.

– Я пришла посмотреть на малышек. Тетя Гиацинта разрешила, – пояснила вошедшая Кэтрин.

Он кивнул, но не ответил.

– Они миленькие. Я о младенцах, а не о тете Гиацинте.

К своему сильному изумлению, Грегори улыбнулся.

– Да, тетю Гиацинту нельзя назвать милой.

– Однако я все равно ее люблю, – выпалила Кэтрин.

– Знаю, я тоже, – ответил он, наконец повернувшись к дочери. Его Кэтрин была воплощением преданности.

Кэтрин подошла и остановилась в изножье кровати.

– Почему мама все еще спит?

Грегори сглотнул.

– Ну, она очень устала, лапочка, роды и так нелегкое дело, а тут еще и вдвойне.

Кэтрин серьезно кивнула, но он не знал, поверила ли ему дочь. Она, нахмурив брови, смотрела на мать: не слишком обеспокоенно, но с изрядной долей любопытства. Наконец она заметила:

– Мама побледнела.

– Ты уверена? – спросил Грегори.

– Она белая как простыня.

Он и сам так считал, но попытался не показать своего беспокойства:

– Возможно, немного бледнее обычного.

Кэтрин посмотрела на отца и устроилась в кресле рядом. Она сидела прямо, чинно сложив руки на коленях, и Грегори не переставал дивиться чудесной дочке. Почти двенадцать лет назад на свет появилась Кэтрин Хейзел Бриджертон, и Грегори стал отцом. В ту же секунду, как взял ее на руки, он осознал, что это его истинное призвание. Младший сын, которому никогда не достанется титул, и который никогда не хотел стать ни военным, ни священником, занял свое место благородного фермера и родителя.

Посмотрев на малышку Кэтрин, в ее темно-серые, еще не поменявшие цвет младенческие глаза, он понял, для чего существует в этом мире, и осознал свое предназначение… именно тогда. Он обязан воспитать это маленькое чудесное создание, защищать ее и заботиться о ней.