Чувствую, как морщится моё лицо.

— Что это значит?

Зак смеётся, прежде чем снова затянуться сигаретой.

— Это значит, что ты не можешь быть женской версией меня. — Он смотрит на меня с ухмылкой, которую я считала сексуальной, но сейчас она раздражает.

— Оу, мои жизненные стремления разрушены, — саркастично говорю я.

— Я просто пытаюсь сказать, что ты не можешь делать то, что делаю я, что делают все парни. Это будет выглядеть плохо. Особенно с отчимом, у которого такие политические стремления, — поясняет он, прежде чем забарабанить по рулю сольную партию радиопесни.

— Мне плевать на его мечты о становлении мэром, губернатором или кем-то там ещё. Я не собираюсь меняться, потому что он — меркантильный придурок, — защищаясь, отвечаю я.

— Послушай, дело не только в этом. Ты можешь вести себя… иногда, как стерва, и я говорю об этом в лучшем из возможных смыслов, — пожимая плечами, говорит Зак.

— Ты не можешь назвать кого-то стервой в лучшем смысле этого слова.

— Слушай, знаю, что это восьмидесятые, равноправие женщин и прочие хорошие дела, но по большому счёту девушек хотят видеть милыми, скромными, умными… Ну, поскольку ты милая, то необязательно должна быть умной. Ты ведь понимаешь, о чём я, — заканчивает он, и под конец разговора я добавляю звук радио. — Не трогай радио. — Зак снова убавляет его.

— Мне не хочется разговаривать. Я просто хочу слушать музыку, прежде чем засяду в автобус, бог знает на сколько, — срываюсь я.

— Эй, это моя машина,

— Машина твоего брата, — исправляю я Зака.

— Я за рулём, и, если я хочу разговаривать, мы разговариваем.

— Кто-то отобрал твою траву? С какой стати ты решил поучать меня?

— Я не собираюсь тебя поучать, просто пытаюсь донести кое-какие хорошие мысли, чтобы твою задницу не упаковали в школу-интернат, — говорит парень, и его голос становится громче.

На мгновение мне кажется, что он обиделся.

— Ты говоришь мне, чтобы я стала другой, чтобы я изменилась, а это не круто!

— А сейчас ты настоящая? — спрашивает Зак.

— И что это должно означать?

— Я просто помню девочку по имени Гвен Дуайер. Она была четырнадцатилетней отличницей, волонтёром в банке крови и везде следовала за своей старшей сестрой, словно та была Иисусом. Она была тихой, милой. Такая девушка была бы идеальной дочерью для любого политического кандидата, — говорит он.

Чувствую, как вспыхивает моё лицо.

— Случилось что-то такое, что заставило тебя сказать: «К чёрту этот мир и всех в этой долбаной вселенной». Ты взбешена, и, эй, возможно, у тебя есть на это право, но глубоко внутри ты всё ещё та маленькая милая девочка, которая может играть по правилам и быть такой, как им нужно.

С каждым его словом я становлюсь всё злее и злее.

— Останови машину, — тихо говорю я.

— Зачем? Хочешь писать или что?

— Останови! — кричу я и парень ударяет по тормозам.

— Тише. В чём проблема? — зло спрашивает он, пока я открываю дверцу машины, утягивая за собой сумку, и выхожу на обочину дороги.

Зак всё ещё сидит в машине и смотрит на меня, словно на психа.

— Я поймаю другую машину. Ты можешь ехать. не забудь свои десять баксов! — кричу я.

Он выглядит шокированным, а затем смеётся.

— Залезай в машину, ребёнок. — Парень говорит это так, словно всё это — шутка, словно я сама шутка. Ненавижу, когда он зовёт меня так или называет словом «малыш».

— Я не ребёнок и не малыш. Ты всего на год старше меня, и если видишь во мне только ребёнка, то это делает тебя педофилом, поскольку ты несколько месяцев пытался залезть ко мне в трусы, — ору я.

— Что я сделал? — ничего не понимая, спрашивает он.

— Ты не заткнулся. Я всего лишь хотела доехать до автостанции без длинных разговоров, без лекций, без советов — просто поездка. Не знаю, может, это полнолуние или ещё чего, но ты ведёшь себя не как мой знакомый Зак. Зак, которого я знаю, забрал бы свои десять баксов, врубил бы радио и заткнулся, чёрт возьми, и ожидал бы от меня того же. Итак, тот парень сказал бы мне забираться обратно в машину? Потому что этот парень меня реально выбешивает.

Зак качает головой и улыбается.

— Или я мог бы уехать со своими десятью баксами и оставить тебя на попечение полиции или какого-то серийного убийцы. — Он пожимает плечами с безразличным и таким знакомым самодовольством.

— Это уже что-то, — говорю я с лёгкой улыбкой.

Я запрыгиваю обратно в машину, и, как и посоветовала, он врубает радио в случайном порядке, иногда напевая, когда начинается одна из его песен. Краем глаза наблюдаю за парнем. Иногда забываю, что Зак здесь вырос и знает о людях столько же, сколько и я. Но он такой разный, и иногда я забываю об этом. А временами такое чувство, словно он с другой планеты.

Когда мы наконец добираемся до автостанции, Зак выключает музыку.

— Ваша остановка, моя леди.

— Ты сегодня был таким странным. Мне это не нравится, — говорю я, прежде чем выпрыгнуть из машины и закрыть дверь.

Он наклоняется ко мне.

 — Тебе во мне нравится всё.

Закатываю глаза.

— Осторожнее, Зак. Если бы я не знала тебя лучше, то подумала бы, что начинаю нравится тебе как девушка. Ну, не только моя потрясная задница, но и я сама.

— Я определённо буду скучать, если тебя отошлют в интернат, — отвечает он.

— Не собираюсь я ни в какой интернат. Мне просто пришлось бы сбежать и жить с тобой, так как теперь я знаю, что ты любишь меня и все такое, — дразнюсь я.

Он закатывает глаза, но я замечаю, что щёки краснеют, и у меня самой в животе появляются маленькие бабочки. Зак качает головой и показывает мне средний палец, прежде чем выехать на дорогу.

Дорога в Чикаго должна была именоваться адской поездкой. Когда ты берёшь сорок человек, большинство из которых часами не принимали душа, добавляешь орущих детей и помещаешь их всех в автобус, где почти нет свежего воздуха, то сам нарываешься на неприятности. Единственная вещь, которую я могу частично назвать нормальной, — это когда я два часа сидела одна, а это было не так уж и долго. В качестве соседки на оставшиеся три часа поездки мне попалась болтливая, сидящая на стероидах Кетти, у которой было худшее дыхание в мире.

Когда я выбралась из автобуса, то поблагодарила Бога за возможность дышать свежим воздухом без запаха десяти разных одеколонов, пота и грязных памперсов. Затем я сразу же осознала, что больше не в моём маленьком городке в Мичигане. Даже автобусная остановка отличалась от нашей. Когда наши остановки — это просто пара лавочек, играющая на задворках фоновая музыка и один таксофон, стоящий в центре, эта остановка была просто суматошной. Тут есть игровые автоматы, десяток кафешек и обменный киоск. Каждый, казалось, так спешит, что меня чуть не сбили с ног несколько раз. Это похоже на сцену из фильма: люди везде, они все разных рас, с разными причёсками и одеждой, которую я ещё никогда не видела. Это захватывающе, но немного пугающе, и на мгновение мне даже стало страшно. Неужели я похожа на маленькую деревенскую девочку, которая не выбиралась дальше получаса езды от дома одна и которая теперь оказалась посреди одного из самых больших городов Америки с тридцатью долларами в кармане, адресом на письме и одеждой в рюкзаке? Подхожу к лавке с хот-догами, а в очереди стоит уже шесть человек.

Живот урчит. Полседьмого утра, но я не вижу ничего, что бы выглядело так, словно там подают завтрак. Забавно, что никто не выглядит уставшим или только что проснувшимся, а вот я чувствую себя зомби. Очередь движется быстро, я хватаю свой хот-дог и съедаю больше половины, ещё прежде чем выхожу с автобусной станции. К счастью, на выходе стоит целая парковка такси, готовых отвезти тебя, куда только захочешь. Осматриваю лица водителей, стоящих рядом с машинами и замечаю маленькую пухленькую испанку рядом с одной из них. Я обхожу остальных водителей и спрашиваю женщину, свободна ли она.

— Конечно, дорогая. Поехали. — Она запрыгивает в машину, а я же забираюсь на заднее сидение и роюсь в рюкзаке в поисках адреса, понимая, что лучше нужно было его выучить.

— Куда направляемся? — спрашивает она, как раз, когда я нахожу конверт.

— Вот, пожалуйста, — говорю я, протягивая конверт.

Она хихикает.

 — Эванстон. Это будет где-то час езды отсюда. — Женщина смотрит на меня через зеркало заднего вида.

— Отвезете? — спрашиваю я, пытаясь звучать мило и невинно.

— Милая, я отвезу тебя хоть в Нью-Йорк, если ты захочешь туда поехать, но вопрос в том, есть ли у тебя такие деньги? Поездка туда будет стоить примерно двадцать пять баксов, — со смешком говорит она.

— Двадцать пять долларов? Вы шутите? — в неверии спрашиваю я.

— Ага, и это только потому что дороги не очень забиты.

Я стону. Эта поездка вычистит мои сбережения за последние два года. В Клередоне я могла бы нанять личного водителя на целый день за двадцать пять долларов.

— Ты неместная, верно? — смеётся таксистка.

Чувствую, как в животе затягивается узел. Не хочу, чтобы это было так очевидно, так что вместо ответа зарываюсь в сумку.

— Всё в порядке. Отвезите меня туда, пожалуйста, — говорю я, протягивая ей двадцать долларов.

Она широко улыбается.

— Мне нравятся такие девушки.

* * *

В Клередоне всё выглядит одинаково. Конечно, некоторые дома немного больше остальных — ты можешь сказать, какой дом стоит дороже, а кто не заботится о состоянии своего жилища, — но здесь всё по-другому. Первые десять минут мы проезжали дома выше, чем я когда-либо видела, они были так ярко освещены, словно жили собственной жизнью. Затем мы миновали длинные здания поменьше, где-то на два-три этажа, а потом таксистка сказала, что мы направляемся в пригород. А там дома выглядели точно, как в Клередоне — одни большие, другие маленькие, но всё относительно одинаковые. Однако, чем дольше мы ехали, тем сильнее всё менялось. Отчётливая разница между тем, что я видела и что вижу сейчас. Даже если в городе некоторые дома больше этих, здешние маленькие домики стоят больше.