- И флиртовал с этой ненормальной, которая, между прочим, - и это каждый знает, она сама всем разболтала, - в некотором роде калека, да-да, отчасти.

- Калека, тетя Джин?

- И вчера, гхм, мы просто не могли поверить собственным глазам, правда, Тед? Те-ед!

Тед кивнул, подтверждая, да, мол, он не мог поверить глазам.

- И мы, разумеется, считаем, что это безумие должно немедленно прекратится.

Она села рядышком и ждала, что я скажу. Тетушка Джин, доложу я вам, большой мастер зверских взглядов, то есть настолько зверских, что мне пришлось приложить все усилия, чтобы не пукнуть от страха. Я переплел ноги и как можно сильнее вдавился в диван. Но тщетно. Капризный пук исторгся из меня с веселым бульканьем. В долю секунды ужасающий дух достиг тетушки Джин, терпеливо ожидающей от меня совсем другого ответа.

- Не спрашивайте меня, тетя Джин. Это папино личное дело, разве я не прав?

- Боюсь, это не только папино дело, черт возьми, разве я не права? Оно всех нас касается. Решат, что мы все спятили к чертям. Подумай об "Обогревателях Питера"! - сказала она и обернулась к Теду, который зарылся лицом в диванную подушку. - Ты что это делаешь, Тед?

Я как можно невиннее спросил:

- Как это папино поведение может повлиять на ваши доходы, тетя Джин?

Тетя Джин потерла нос.

- Твоя мама этого не переживет, - сказала она. - И ты, именно ты должен прекратить весь этот нелепый фарс. Если ты это сделаешь, никто больше никогда не скажет худого. Клянусь Богом.

- Кроме как на Рождество, - вставил Тед. Он был любитель ляпнуть что-нибудь невпопад, как будто из чувства самоуважения, в знак протеста.

Джин поднялась и через всю комнату заковыляла по ковру на своих высоких каблуках. Открыла окно и всей грудью вдохнула свежего воздуха из сада. Это тонизирующее средство навело её на мысль о королевской семье.

- И вообще, твой папа - государственный служащий. Что бы сказала королева, узнай она о его похождениях?

- Какая королева? - буркнул я себе под нос, а вслух сказал: - Я на риторические вопросы не отвечаю, - и с этими словами встал и направился к выходу. Стоя в дверях, я почувствовал, что весь дрожу. Но Джин улыбнулась мне так, будто я полностью с ней согласился.

- Ну вот, молодец, утенок. А теперь поцелуй свою тетушку. И в чем это ты так вымазался, вот здесь, на спине?

Ни Джин, ни Тоник в течение нескольких недель не давали о себе знать, а я, как вы догадались, не стал ползать перед папой на коленях, умоляя завязать с буддистским бизнесом только потому, что мамина сестрица этого не одобрила.

Ева тоже пропала из виду. Я уже начал подумывать, что вся их любовь кончилась, и даже успел пожалеть об этом, ибо жизнь наша вновь покатилась по накатанной скучной дорожке. Но однажды вечером зазвонил телефон, и мама подняла трубку. И тут же положила. Папа стоял в дверях своей комнаты.

- Кто это был? - спросил он.

- Никто, - вызывающе сказала мама.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

И по другим признакам стало ясно, что Ева просто так не исчезнет из нашей жизни. Она была рядом, когда папа погружался в себя - то бишь каждый вечер; она была рядом, когда мама с папой смотрели "Панораму"; она была рядом, когда он слушал грустную музыку, или кто-нибудь произносил слово "любовь". И все были несчастны. Не знаю, может, они тайком встречались. Но разве возможно у нас что-нибудь сделать тайно? День пригородного жителя расписан по минутам; если поезд опаздывает или откладывается, то вскоре подходит другой. Вечернее опоздание приравнивается к преступлению: никто никуда не ходит, ходить-то некуда, а со своими сотрудниками папа не общается. Они тоже бегут после работы из Лондона, только пятки сверкают. Раз в год мама с папой посещают кино, причем папа всегда засыпает на самом интересном месте; однажды они пошли в театр на "Вестсайдскую историю". Никто из наших знакомых не ходит в пабы, кроме дяди Теда; это считается развлечением низших слоев общества, а наши самые бесстыжие зубоскалы отваживаются петь:

В "Старом буйволе" рояль Надрывается полдня.

Ах, девчоночка, девчонка,

Глянь же, детка, на меня.

Так что встречаться с Евой папа мог только во время обеденного перерыва: может, они встречались у дверей офиса, и взявшись за ручки, шли обедать в Сант-Джеймс-Парк, прямо как мама с папой в период расцвета их романа. Я не имел представления, занимаются ли папа с Евой любовью. Но в его портфеле я углядел книжку с иллюстрациями китайских сексуальных поз, таких как "Сплетение мандаринских уточек", сложнейшая "Сосна с карликами", "Кошка с мышкой в одной норке", и прелестная "Ночная цикада, льнущая к ветви".

Льнула ночная цикада к ветви, или не льнула, не знаю, слишком велико было напряжение а те дни. Но внешне, по крайней мере, жизнь шла спокойно, пока в субботу утром, через два месяца после моего памятного визита к Джину с Тоником, я не открыл дверь. На пороге стоял Тед. Я не поздоровался, не улыбнулся, просто смотрел на него, а он смотрел на меня, все больше смущаясь, пока наконец не промямлил:

- Э-э, сынок, я просто заскочил взглянуть на сад, розы-то у вас распустились, а?

- Сад цветет.

Тед ступил на порог и запел:

- И будут синие птицы, белые башни Дувра. - Потом спросил: - Ну как старик-то?

- Вы о нашей маленькой дискуссии, да?

- Это ты оставь при себе, как и договорились, - сказал он, шагнув мимо меня в дом.

- До следующего футбольного матча, да?

Он пошел в кухню, где мама заталкивала в духовку воскресный обед отбивные. Он увел её в сад, и, по-видимому, спрашивал, как дела. Другими словами, что там у папы с Евой и буддийским бизнесом. А что могла ответить мама? Все в порядке, и не в порядке. Улик нет, но это не означает отсутствия преступления.

Разобравшись с мамой и не растеряв делового пыла, Тед направил стопы в спальню, к папе. Я - следом, хотя он и попытался захлопнуть дверь перед моим носом.

Папа сидел на кровати, на белом стеганом покрывале, и чистил ботинки моей старой полинявшей распашонкой. Папа терпеливо и старательно надраивал ботинки, все десять пар, каждое воскресенье. Потом чистил щеткой костюмы, выбирал рубашки на всю неделю - один день розовая, другой - голубая, следующий - лиловая, и так далее, подбирал запонки и продумывал галстуки, которых было у него не меньше сотни. Он был всецело поглощен этим невинным занятием и удивленно обернулся, когда хлопнула дверь, и огромный, пыхтящий Тед в черных ботинках и мешковатом зеленом свитере с растянутым воротом ввалился в комнату и заполнил её до отказа, как лошадь - тюремную камеру, нарушив одиночество папы, который по сравнению с ним казался маленьким мальчиком. Они смотрели друг на друга, воинственный и неуклюжий Тед и папа в белой майке и пижамных штанах, его бычья шея плавно переходила в великолепную грудь и отнюдь не великолепное брюшко. Но папа не возражал против гостей. Он любил, чтобы люди приходили и уходили, чтобы дом был полон шума и суеты, как в Бомбее.

- А, Тед, будь добр, ты не мог бы взглянуть?

- На что?

На лице Теда явственно обозначилась паника. Каждый раз, входя в наш дом, он говорит себе, что на сей раз его ничто не заставит чинить всякую рухлядь.

- Да вот, чертова дрянь не хочет работать, - сказал папа.

И подвел Теда к шаткому столику у кровати, где стоял его проигрыватель - эдакая квадратная страхолюдина, обтянутая дешевым фетром, с крошечным микрофоном на передней панели и хрупкой вертушкой для долгоиграющих пластинок, которую пересекает длинная палка с иглой на конце. Папа кивнул на штуковину и сказал Теду примерно таким же тоном, которым он, наверное, разговаривал со своими слугами.

- Я прямо в отчаянии, Тед. Не могу послушать ни Ната Кинга Коула, ни "Пинк Флойд". Помоги мне, пожалуйста.

Тед таращился на проигрыватель. Пальцы у него были толстые, как сосиски, ногти сплющенные, в кожу въелась грязь. Я попытался представить его руки на женском теле.