- А почему Карим не может этого сделать?

- Он бережет руки для больных, которых будет оперировать, когда станет врачом. К тому же он совершенно никчемный балбес.

- Это точно, - сказал Тед, воспрянув духом от этого оскорбления.

- Конечно, эта никчемность ему простительна.

Тед с подозрением взглянул на папу: к чему это он клонит? Я притащил из машины Теда отвертку, он сел на кровать и уставился на неразобранный проигрыватель.

- Меня к тебе Джин послала, Гарри... - дальше Тед не знал, что сказать, а папа ему помогать не стал. - Она говорит, что ты буддист.

Он произнес слово "буддист" как произнес бы "гомосексуалист", если бы ему вдруг пришлось это сделать. Впрочем, никогда не приходилось.

- Что значит буддист?

- Ну все эти глупости с разуванием - тогда, в Чизлхерсте, - парировал Тед.

- Тебе было противно меня слушать?

- Мне-то? Не-ет, я кого угодно буду слушать. А вот у Джин аж в животе поплохело.

- Почему?

Папа смущал Теда.

- Не привыкла она к буддизму. Это должно прекратиться! Все, что с тобой сейчас происходит, должно немедленно прекратиться!

Папа погрузился в типичное для него коварное молчание, просто сидел, соединив большие пальцы, застенчиво склонив голову, как ребенок, получивший нагоняй, но в душе уверенный в своей невиновности.

- Так ты прекратишь, или что мне сказать Джин?

Тед распалялся. Папа продолжал сидеть неподвижно.

- Скажи ей: Гарри - ничтожество.

Это лишило Теда последней уверенности. Проиграв по всем статьям, он жаждал драки, хотя руки у него были заняты деталями проигрывателя.

Потом папа с умопомрачительной резвостью сменил тему. Как футболист, пробивший защиту противника длинным, низким пасом, он принялся спрашивать Теда, как продвигается бизнес, и как вообще дела. Тед вздохнул, но лицом просветлел: эта тема была ему больше по душе.

- Работа тяжелая, очень тяжелая, с утра до ночи.

- Правда?

- Работа, сплошная работа, чертова работа.

Папе было не интересно. По крайней мере, так казалось.

А потом он сделал нечто невероятное. Думаю, он и сам не догадывался, что собирается это сделать. Встал, подошел к Теду, положил руку ему на затылок и притянул к себе, так что нос Теда уперся в папину грудь. Минут пять, не меньше, Тед сидел в таком положении с проигрывателем на коленях, а папа смотрел ему в макушку. Потом папа сказал:

- В мире слишком много работы.

Каким-то непостижимым образом папа освободил Теда от необходимости вести себя стандартно. Тед всхлипнул.

- Не могу я бросить все! - простонал он.

- Нет, можешь.

- И как тогда жить?

- А сейчас ты как живешь? Никакой радости. Позволь чувствам тебя вести. Иди по пути наименьшего сопротивления. Делай то, что хочешь, - чего бы ты ни захотел. Пусть все катится к чертям. Плыви по течению.

- Не будь бабой. Нужно же барахтаться, пытаться.

- Ни при каких обстоятельствах, никаких усилий, - твердо сказал папа, прижимая к себе голову Теда. - Если не прекратишь, скоро умрешь.

- Умру? Я умру?

- О да. Эти трепыханья тебя губят. Ты же не можешь заставить себя влюбиться, правильно? А секс без любви ведет к импотенции. Следуй за своими чувствами. Все усилия - от невежества. Это природная мудрость. Делай только то, что любишь.

- Если я буду следовать своим гребаным чувствам, я разорюсь к едрене фене, - кажется, сказал Тед. Разобрать было трудно, потому что нос его был в это время прижат к папиной груди. Я попытался занять более удобную позицию, чтобы разглядеть, не плачет ли Тед, но не мог же я скакать вокруг и мешать.

- Тогда ничего не делай, - сказал Божок.

- Дом рухнет.

- А плевать! Пусть рухнет.

- Бизнес даст дуба.

- Ты и так в глубокой заднице со своим бизнесом, - фыркнул папа.

Тед поднял голову и уставился на него.

- Откуда ты знаешь?

- Пусть дает дуба. Пару лет позанимаешься чем-нибудь другим.

- Джин меня бросит.

- Ой, да Джин тебя уже бросила.

- О боже мой, боже мой, ты самый большой дурак на свете, Гарри!

- Да, наверное, дурак. А ты дьявольски несчастен. И стыдишься этого. У нас что, теперь и пострадать нельзя? Страдай, Тед.

Тед страдал. Он громко всхлипывал.

- Ну ладно, - сказал папа, вновь уступая Теду роль старшего. - Так что там у нас с этим чертовым проигрывателем?

Выходя из папиной комнаты, Тед столкнулся с мамой, тащившей полную тарелку йоркширского пудинга.

- Что вы сделали с дядей Тедом? - ошарашено спросила она, наблюдая, как бесконечно длинные ноги дяди Теда подогнулись, и он опустился на нижнюю ступеньку лестницы, как умирающий жираф, так и не выпустив из рук вертушку от папиного проигрывателя, голова его бессильно прислонилась к стене, оставив на обоях след от бриллиантина, что привело маму в ярость.

- Я освободил его, - сказал папа, потирая руки.

Ну и неделька выдалась, боль и смятение витали в воздухе, и если бы они нашли выражение в материальной субстанции, то затопили бы наш дом мутными волнами взаимной неприязни. Казалось, одно неловкое слово или замечание - и они поубивают друг друга, причем не из ненависти, а от отчаяния. Я в основном сидел у себя наверху, но постоянно ждал, что они вот-вот кинутся друг на друга с ножами. И трясся от ужаса, что не успею их вовремя разнять.

В следующую субботу, когда все мы снова оказались под одной крышей, и впереди маячил долгий, безрадостный день, я сел на велосипед и поехал прочь от окраины, оставив за спиной наш маленький, неуютный дом. Мне было где укрыться.

Подъехав к магазину дяди Анвара "Райские кущи", я заметил их дочь Джамилу, которая расставляла товары по полкам. Ее мама, принцесса Джита, сидела за кассой. В "Райских кущах" было пыльно, с потолка сыпалась штукатурка, зато его украшала изысканная лепнина. В центре магазина располагались неудобные, высоченные полки, вокруг которых топтались покупатели, перебирая банки и коробки. Товары, похоже, особым спросом не пользовались. Касса Джиты была затиснула в угол около двери, поэтому она вечно мерзла и круглый год носила митенки. На противоположном конце, в нише, стоял стул, с которого Анвар безучастно оглядывал свои владения. Коробки с овощами выбрались на улицу, за пределы магазина. Рай открывался в восемь утра, и закрывался в десять вечера. Теперь они работали и по субботам, хотя каждый год на Рождество Анвар и Джита брали неделю отпуска. Всякий раз по окончании новогодних праздников я с ужасом ждал, что Анвар произнесет:

- Ну вот, всего триста пятьдесят семь дней, и мы снова сможем нормально отдохнуть.

Не знаю, сколько у них было денег. Но если и были, должно быть, их закапывали в саду: они никогда не покупали вещей, ради которых народ Чизлхерста готов был расстаться с жизнью, как то: вельветовые шторы, стереомагнитофон, мартини, электрическая газонокосилка, окна с двойным остеклением. Мысль о том, чтобы развлечься, никогда не посещала Джиту и Анвара. Они вели себя так, будто впереди их ждет неограниченное число жизней: эта жизнь в счет не шла, она была всего лишь первой из многих сотен будущих, так что они ещё успеют вкусить радостей земного существования, как-нибудь потом. Они не имели представления о мире за пределами их мирка. Я часто подкидывал Джите разные вопросики, например, просил назвать фамилию нынешнего министра иностранных дел Великобритании, или министра финансов, но она никогда не могла ответить и, похоже, совсем не жалела об этом.

Пристегнув велосипед к фонарному столбу, я заглянул в стекло витрины. Анвара не видать. Может, пошел делать ставки. Меня насторожило его отсутствие: обычно в это время он, небритый, с сигаретой в зубах, в засаленном костюме, который папа подарил ему ещё в 1954 году, отлавливал магазинных воришек - МВ, как он их величал.

- Зацапал сегодня двоих эмвэшек, - говорил он. - Прямо у меня из-под носа тащили, Карим. Надрал им задницы.

Я смотрел на Джамилу, потом прижал нос к стеклу и издал воинственный рев джунглей. Маугли дразнит Шерхана. Но она не услышала. Я любовался ею: хрупкая, тоненькая, огромные карие глаза, крошечный носик и очки в изящной оправе. Темные волосы снова отрасли. Слава богу, она хоья бы избавилась от прически под африканца со множеством мелких завитков, которой пару лет назад смущала народ. Волевая, страстная - вот она какая, Джамила. Вечно что-то доказывает, спорит. А ещё у неё темные усики, долгое время они были заметней моих. Больше всего они напоминали мою бровь - Джамила сказала, что у меня всего одна бровь, она нависает над глазами, толстая и чернющая, как хвост бельчонка. Она говорила, что у римлян сросшиеся брови считались признаком благородного происхождения; у греков же - признаком вероломства.