- Ты красивый, а красивым должно доставаться все, что они пожелают.

- Постой, а некрасивым?

- А некрасивые... - Она показала язык. - Сами виноваты в том, что некрасивые. Они достойны осуждения, а не жалости.

Я засмеялся, но понял, от кого Чарли мог хотя бы частично научиться жестокости. Когда Ева ушла, и я впервые оказался ночью в одном доме с Чарли, Евой и моим отцом, я задумался о том, какая существует разница между интересными людьми и людьми просто хорошими. И почему это абсолютно несовместимые вещи. У интересных людей, к которым меня так тянет, мышление неординарно, с ними все воспринимаешь как-то по-новому, все становится живым и неповторимым. Мне хотелось понять, что Ева думает о том, о сем, о Джамиле, об этой их свадьбе с Чангизом. Мне было необходимо знать её мнение. Ева иногда бывает высокомерной, понятное дело, но если я что-нибудь вижу или слышу, какую-то новую музыку, новое место, я не успокоюсь, пока не увижу это глазами Евы. Она смотрит под особым углом зрения; она выстраивает связи. Есть хорошие люди, но не интересные, мне не важно знать, что они думают. Как мама, - хорошие, мягкие, заслуживающие большей любви. И есть интересные, как Ева, с жестким, острым умом, которая разрушила мой мир и лежит теперь в постели с моим отцом.

Когда папа переехал к Еве, а Джамила с Чангизом поселились в своей квартире, у меня оказалось пять мест, где я мог поселиться: с мамой у тетушки Джин; в нашем опустевшем доме; с папой и Евой; с Анваром и Джитой; и с Чангизом и Джамилой. Я перестал ходить в школу, как и Чарли, и Ева пристроила меня в колледж, где я, наконец, смог закончить свой уровень "А". Этот колледж - лучшее из того, что было у меня в жизни.

Учителя там как две капли воды походили на учеников, там царило равноправие, ха-ха, но я, как дурак, все равно называл учителей "сэр", а учительниц "мисс". Еще я впервые оказался в одном классе с девчонками и сошелся с компанией развращенных девиц. Они надо мной все время смеялись, уж не знаю почему. Наверное, считали меня ещё не созревшим. В конце концов, я ведь только-только избавился от письменных работ и услышал, как они бурно обсуждают вещи, о которых я раньше и понятия не имел: аборты, героин, Сильвия Плас41, проституция. Это были девицы из средних слоев общества, но они порвали со своими семьями. Они постоянно лапали друг друга; они трахались с учителями и выпрашивали у них деньги на наркотики. Они совсем не думали о своем здоровье и не вылезали из больниц: то аборт, то передозировка. Они заботились друг о друге и обо мне. Я им казался милым, забавным, симпатичным и все такое, и мне это нравилось. Мне все это нравилось, потому что впервые в жизни я был так одинок. Я был бесприютным бродягой.

У меня образовалась масса свободного времени. После надежной и спокойной жизни в моей комнатке на втором этаже с родителями и с радиоприемником под боком, я стал скитаться от одного дома к другому, повсюду таскал за собой большую парусиновую сумку с вещами первой необходимости и совершенно перестал мыть голову. Я был не слишком счастлив, колеся по Южному Лондону и его окраинам на автобусе, и никто в целом мире не знал, где я. Когда кто-нибудь - мама, папа или Тед - пытались выяснить мое местонахождение, я всегда оказывался в другом месте, лекции посещал от случая к случаю, потом ехал к Чангизу и Джамиле.

Учиться я не хотел. Не мог сосредоточиться, не до того мне сейчас было, совсем не до того. Папа был до сих пор убежден, что я кем-то пытаюсь стать - адвокатом, говорил я ему в последнее время, но даже он понимал, что мечта о моей врачебной карьере с треском провалилась. Я знал, что настанет момент, когда придется объявить ему, что я и образование - вещи несовместимые. Это разобьет его бедное иммигрантское сердце. Но дух времени, царивший среди людей, с которыми я общался, проявлялся во всеобщем безделье и свободе. Нам не нужны были деньги. Зачем? Мы могли жить за счет родителей, друзей или государства. И если нам становилось скучно, - а скучно нам было всегда, ибо нечем было занять себя, - мы могли, по крайней мере, предаваться скуке по собственному разумению, лучше валяться вдрызг пьяным где-нибудь на матрасе в разрушенном доме, чем вкалывать за станком. Я не хотел работать в таких условиях, где нельзя носить шубу.

Во всяком случае, мне было на что посмотреть - о да, я интересовался жизнью. Я был неусыпным соглядатаем папиной и Евиной любви, но отношения Чангиза и Джамилы - можете поверить, они поселились в Южном Лондоне? занимали меня ещё больше.

Квартира Джамилы и Чангиза, которую снял для них Анвар, представляла собой двухкомнатную коробку недалеко от Кэтфорда, где проходят собачьи бега. Мебели в ней было по минимуму, желтые стены и газовый камин. Спальня с двойной кроватью, накрытой индийским покрывалом с дикими цветными разводами, считалась комнатой Джамилы. У торца кровати стоял небольшой карточный столик, который Чангиз купил жене в качестве свадебного подарка, а я пер на себе от магазина подержанных вещей. Он был покрыт скатертью с изображением статуи Свободы, а я подарил Джамиле белую вазу, в которой всегда стояли нарциссы или розы. Ручки и карандаши она держала в банке из-под орехового масла. Еще на столе, как, впрочем, и вокруг него, громоздились книги периода "после мисс Катмор": "классика", как она их величала - Анджела Дэвис, Болдуин, Малькольм Икс, Грир и Миллет. На обои ничего приклеивать не разрешалось, но Джамила развешивала по стенам ксероксы стихов Кристины Розетти, Плас, Шелли и других вегетарианцев, которые снимала с библиотечных книг и читала, когда вставала, чтобы сделать пару шагов по комнатушке - для разминки. На прибитой к подоконнику доске стоял кассетный магнитофон. Начиная с завтрака и до самого вечера, когда мы втроем открывали по баночке пива, квартиру сотрясали песни Аресы42 и других негритянских композиторов. Джамила никогда не закрывала дверь, так что мы с Чангизом попивали пивко и смотрели на сосредоточенный профиль Джамилы со склоненной головой, пока она читала, пела или писала что-то в своей старой школьной тетрадке. Она, как и я, бросила заниматься этой старой, тупой чепухой для белых, которой обучают в школе и колледже. Но она не была лентяйкой, хотела выучиться сама. Она знала, чему хочет научиться, и знала, откуда что брать; ей нужно было всего лишь разложить это в голове по полочкам. Иногда, наблюдая за Джамилой, я думал, что мир делится на людей трех сортов: на тех, кто знает, что хочет; на тех (несчастных), кому никогда не найти свою цель в жизни; и тех, кто найдет, но позже. Я, наверное, принадлежал к третьей категории, но тем не менее, всегда жалел, что не оказался в первой.

В гостиной было два кресла и стол, чтобы есть купленную на вынос еду. Вокруг него стояли два металлических стула с отвратительными белыми пластиковыми сиденьями. Рядом - низкий походный топчан, покрытый коричневыми простынями, на котором, по настоянию Джамилы, с самого начала спал Чангиз. Это не подлежало обсуждению, и Чангиз в тот решающий момент, когда что-то, вероятно, и можно было сделать, не возразил. Так у них и повелось - с той первой ночи в "Рице", когда Джамила заставила Чангиза спать на полу рядом с их законным супружеским ложем.

Пока Джамила трудилась в своей комнате, Чангиз со счастливым видом возлежал на своем топчане, здоровой рукой держа над собою книгу в дешевой обложке - из "особенных", без сомнения.

- Это - нечто особенное, - говорил он, отбрасывая очередного Спиллейна, Джеймса Хедли Чейза или Гарольда Роббинса. Думаю, неприятности начались именно с тех пор, как я дал Чангизу почитать Гарольда Роббинса, потому что Конан Дойл никогда бы не подействовал на Чангиза так, как Гарольд Роббинс. Если вы считаете, что книга не способна изменить человека, то взгляните на Чангиза, ибо он открыл для себя такие возможности в области секса, о которых даже не подозревал. Ему, недавно женившемуся девственнику, Британия представлялась примерно как нам - Швеция: золотым источником сексуальных приключений.