Иван оказался куда более крепким орешком. Приняв сложившийся стиль поведения, он тем не менее не отказался от обыкновения все на свете объяснять божьей волей. На счет Провидения он отнес в конечном счете и сам Переход.

— Коли богу угодно было нас сюда закинуть, будем здесь его имя святое славить.

То, что он быстрее всех смирился со своим новым положением, внутренне успокоился, говорило о его намерении всерьез обживать далекое столетие. А вот Ильин с княжной и Овцыным первые дни горели желанием как можно быстрее вернуться к метеоритной воронке и попытать счастья: авось назад забросит. Только после того как Святовид поведал об обстоятельствах падения небесного тела, им стало ясно, что надежда на возвращение ничтожно мала.

Волхв рассказал, что вскоре после удара метеорита к воронке сбежались почти все обитатели селения. Несколько отчаянных голов забрались в обугленную яму. Но стоило им достигнуть ее центра, как все они на глазах толпы растворились в воздухе.

А примерно через час на дне воронки появился Иван, дрожащий, поминутно крестящийся. Изумленные жители таежного поселка, забравшиеся в эти дебри из-за преследований их веры со стороны христианских властей, решили, что темные силы подобрались к ним через недра земные.

Не успели упрятать в узилище отчаянно бившегося старообрядца, из воронки вынырнул малиновый щеголь. Скрутив его, обнаружили на груди крест и окончательно укрепились в своих подозрениях.

Так что когда в яме объявился Ильин, его уже поджидала целая толпа язычников, готовая сразиться с подземными бесами, засланными коварными служителями христианского бога.

Прослушав все это, Ильин понял: заключение, сделанное им и его товарищами о том, что после падения метеорита произошло смещение времени сначала в сторону будущего, а потом обратно, было правильным. И амплитуда этого колебания составила около двух часов. А поскольку в дальнейшем никто больше из воронки не появился, но и не пропал, хотя на дне ее все время копошились люди Святовида, — все это говорило о справедливости второго вывода: следующий цикл, если он вообще возможен, повторится через пятьдесят семь лет…

Тьма вокруг несколько разрядилась. Стали различимы очертания крыш, кроны деревьев черными глыбами мрака выделялись в посветлевшем небе. Хотя дождь и не прекратился совсем, шорох его стал едва слышным, вкрадчивым. Какая-то особая, бодрящая свежесть, приносимая предутренним ветром, свидетельствовала о близком конце ненастья. Если установится ведро, можно будет в путь отправиться, думал Ильин, вглядываясь в небосвод, «Ага, вот как будто ковш Большой Медведицы, значит, юг там. А мы двинемся к юго-западу, если, конечно, Новгород стоит на том же самом месте, что и в мое время… Тьфу, черт, во всем начинаешь сомневаться, даже в географии…»

Решение уходить из лесного поселка, давшего им приют, созрело постепенно. Поначалу, осознав, что рассчитывать на возвращение в свои века не приходится, гости из будущего приуныли. Кроме Ивана, разумеется. Тот нарадоваться не мог, что попал из эпохи богопротивных ересей в светлые времена первых подвижников Христовой веры на Руси. Он даже заявил:

— Да я, хоть озолоти, не уйду из нынешних времен. Вот дайте только от поганых удрать. Ужо я со святыми отцами Киево-Печерскими встречусь, окормления духовного испрошу…

— Как тебе не совестно, Иван, — стыдила его княжна. — Люди тебе приют дали, от дружинников спасли, а ты их погаными зовешь.

— Паганус по-латыни — значит язычник, — бесстрастно прокомментировал Ильин.

— Но в наше время это ругательное слово, — упрямо говорила Бестужева.

Как бы то ни было, осознав безвыходность ситуации, и остальные путешественники во времени решили выбираться из дебрей. Не будешь же пятьдесят семь лет дожидаться в этом медвежьем углу, пока представится возможность попытаться осуществить обратный Переход.

Вернувшись в избу, Ильин услышал бормотание в углу. Напрягши слух, разобрал отдельные фразы: «услыши глас моления моего», «радуйся за ны смерть приявший», «почитаем вси честныя твоея главы усекновение».

— По какому случаю, Иван? — шепотом окликнул филолог.

— Акафист крестителю Господню Иоанну читаю, — отозвался старообрядец. У меня сегодня день ангела…

— Ну и память у тебя! — восхитился Ильин. — Ты что ж, на каждого святого акафисты знаешь?

— Где там, — вздохнул Иван.

— Ну как же, вчера Анне-пророчице, чьей-то там дщери читал…

— Не чьей-то, а Фануилевой дщери, той, что Господа нашего в храме Иерусалимском встретила… Не мешай молитву творить…

И он снова размеренно зашелестел губами.

Каждый день начинался для Ивана с многочасовых стояний в углу на коленях. На расспросы товарищей он отвечал охотно, явно наслаждаясь ролью религиозного наставника. Память его хранила сотни молитв, кондаков и тропарей на разные случаи жизни, церковный календарь старообрядец знал как свои пять пальцев, помнил множество житий. Последнее обстоятельство особенно заинтересовало Ильина, и он часто просил изложить биографию того или иного святого, подвизавшегося в эпоху Владимира и Ярослава.

С особым умилением передавал Ивашка историю умерщвления князей Бориса и Глеба, любил пересказывать житие Антония Печерского, основателя первого русского монастыря. Слушая его, филолог жалел, что прежде почти не интересовался этими повествованиями и даже книгу Ключевского «Жития святых как исторический источник» прочел невнимательно. «Знать бы где упасть, соломки постелил бы», — досадливо думал он. Ведь именно в житиях содержалась самая богатая информация о быте Древней Руси, о мировоззрении русского народа, которая позволила бы теперь лучше ориентироваться в новой исторической среде. Ильин хорошо помнил летописные свидетельства, но в них содержалась по большей части бесстрастная констатация фактов. Единственное произведение, близкое по жанру к житийной литературе, оставшееся в памяти филолога — «Повесть о водворении христианства в Ростове». На нее Виктор обратил особое внимание, еще учась в аспирантуре, когда собирал материалы о верованиях древних славян — Добрыня, герой его диссертации, начал свою деятельность с устройства языческого капища, по образцу того пантеона богов, что соорудил его племянник великий князь Владимир в Киеве.

Под эти мысли Ильин незаметно провалился в сон. А когда проснулся, изба была освещена — столб солнечного света падал из отворенной настежь двери. Никого, кроме Виктора, не было, и эта пустота, этот яркий луч, в котором клубилась пыль, вызвали ощущение тихого праздника — так бывало в детстве, когда родители оставляли его одного и он чувствовал себя властелином целой квартиры, обладателем тысяч книг, повелителем огромных диванов. Стремительно вскочив с широкой лавки, он бросился на пол и принялся отжиматься, потом выбежал наружу, на травянистую поляну и, широко расставив ноги, начал делать наклоны, легко прогибаясь в пояснице.

Из рощи появились несколько обитателей лесного селения, обвешанные охотничьими трофеями — рябчиками, тетерками, глухарями. Увидев Ильина, остановились и, словно позабыв обо всем на свете, с величайшим вниманием стали наблюдать за действиями филолога. До сих пор здесь не могли привыкнуть к его ежедневной зарядке и замирали как вкопанные, стоило ему вскинуть ногу до уровня плеч или начать вращать головой, разминая шейные позвонки.

Сначала Ильина озадачивало такое внимание лесовиков к его утренним процедурам — ведь во всем прочем они проявляли себя весьма неназойливыми людьми, первое удивление при виде необычайных явлений и странных действий чужаков быстро сменялось будничным отношением. Только по прошествии нескольких недель из случайно оброненной кем-то фразы он понял, что его упражнения воспринимали как своего рода магические действия, вроде шаманского камлания.

Иван поначалу так же истолковал утреннюю зарядку: бесам службу творишь. Но когда Ильин разъяснил, зачем нужны эти ежедневные телодвижения, старообрядец с превосходством сказал: