Какус был анархистом, другом Гори (не Пьетро[2], а Джованни Гори), но всегда отплевывался, если при нем упоминали о Бакунине. В тот год, когда Флоренцию сделали столицей[3], Бакунин жил на виа де Пуччи за собором Санта-Мария дель Фьоре. Однажды к нему явились Какус и его приятель Леопольда, тоже анархист и тоже с увесистыми кулачищами, цирковой гимнаст, ставший владельцем кафе на площади Пьяттеллина. Говорили, что у Бакунина всегда накрыт стол для званых и незваных, для всех, кто голоден. Но Какус и Леопольдо не были голодны, в два часа ночи их скорее могла мучить жажда. Нет, они хотели только сказать Бакунину, чтобы он «бросил корчить из себя Мадзини[4] и заигрывать с Беппе Дольфи[5], бесхребетным революционером и вероломным булочником». Но горничная в передничке и наколке захлопнула дверь перед самым их носом.

Все это Метелло не мог помнить сам, а знал лишь по рассказам старших — Бетто и Пестелли.

Мать Метелло умерла при его рождении, а вскоре утонул отец, добывая песок в Арно. Метелло рассказывали, что мать его была сущим ангелом, она души не чаяла в своем коренастом силаче-муже и рожала ему детей каждый год, если ей удавалось доносить ребенка. Но то ли кровь у нее была нездоровая, то ли материнское молоко не шло детям на пользу — они умирали, прожив всего несколько месяцев или даже дней. Конечно, она не могла питаться, как какая-нибудь синьора, а выпрашивать молоко в благотворительном обществе или в приюте для подкидышей Какус ей не разрешал. Так у них умерли две девочки и мальчик. И каждый раз Какус напивался и шел к Палаццо Веккьо, требуя, чтобы за ним следовала жена с мертвым ребенком на руках. Он усаживал ее на ступеньки Палаццо, а сам, взобравшись на пьедестал скульптуры, изображавшей Геркулеса и Какуса, держал речь:

— Слушайте все! Меня зовут Какусом, как и вот этого…

Кончалось тем, что он вновь попадал в тюрьму за оскорбление властей, за призыв к мятежу или просто за буйство в пьяном виде — в зависимости от настроения полицейского комиссара.

Со смертью жены и появлением на свет ребенка, которого пришлось отдать кормилице, Какус очень переменился. Когда ему об этом говорили, он отвечал: «Не в себе я, вот что! А все потому, что я теперь один. Где еще найдешь такую жену?»

Прежде он напивался по крайней мере раз в неделю. А теперь, когда его желание забыться было бы понятным, он совсем бросил пить и не пропускал ни одного рабочего дня. Раньше, во время «пятилетия изобилия», когда каждую лодку с песком поджидали на берегу повозки строительных контор, Какус появлялся на реке раз в три-четыре дня. Теперь же, в самые тяжелые дни «голодного десятилетия», когда спрос так упал, что горы песку быстро росли на берегу, словно снопы в поле — не успеешь оглянуться, а перед тобой уже готовые скирды, — Какус чуть свет первым появлялся на Арно и был готов уступить всю свою дневную добычу за пару чентезимо. Этим он настроил против себя всех товарищей из Портатьола, зарабатывавших на жизнь тем же ремеслом. Но когда кто-нибудь осмеливался упрекать его, Какус отвечал сквозь зубы: «Мне нужно платить кормилице. Этот малыш должен жить. Я ей обещал». Потом, поплевав на ладони, словно собираясь взяться за лопату, сжимал кулаки и, потрясая ими в воздухе, кричал: «Эй вы там! Я справлюсь с тремя из вас сразу — выходи, кто хочет!»

В конце 1873 года вода в Арно поднялась, грозя затопить берега, и выезжать на середину реки можно было разве только в ясную погоду. И все же однажды утром, когда спустился такой туман, что с моста Грацие не было видно сада Серристори, Какус рискнул появиться на реке в своей лодке.

«Я знаю Арно с пеленок», — любил повторять он. А то место, где в реку впадает сточный канал Ботт, он мог бы пройти с закрытыми глазами.

Тому, кто в это утро смотрел с набережной реку, могло показаться, что ее поглотило мглистое облако. Никого, кроме Какуса, на воде не было видно.

«Один на один с Арно! Я Геркулес, а не Какус», — думал он. Направившись к своему излюбленному месту, на середину реки, то опираясь на шест и шаря им по дну, то низко наклоняясь над водой, Какус стал вынимать первые лопаты песку. Время от времени ему приходилось осаживать лодку назад, потому что течение сносило ее к месту впадения сточного канала. Так он работал часа два или три и уже почти наполовину выполнил свой «урок», а туман не только не рассеивался, но становился все гуще и гуще. Внезапно лодку затянуло в водоворот, который образуется в устье канала даже во время спада воды. Отяжелевшая от песка барка завертелась на одном месте. Упираясь изо всех сил шестом в дно, Какус снова попытался отвести ее назад, но подхваченная Сильным течением лодка резко качнулась, выскользнула у него из-под ног, и он повис на шесте. Еще мгновение — и барка, увлекаемая водоворотом, налетела на шест. Удар был так силен, что сбросил Какуса в воду, и он камнем пошел ко дну, а тяжело нагруженная лодка опрокинулась, накрыв его, словно надгробная плита.

Ринчине — селение в Муджелло, расположенное поблизости от долины реки Сьеве. В ту пору дилижансы до Ринчине еще не шли и приходилось, свернув с шоссе Контеа-Лонда, взбираться вверх по проселочным дорогам и тропинкам. Земля здесь родит скупо, только и встречаются каменные дубы да каштаны, крестьяне не могут прокормить коров и поэтому разводят овец. Женщины еще в самом начале беременности стараются через письмоносцев разузнать, кому в городе понадобится кормилица. Но, поскольку в этих краях здоровых и цветущих женщин встречается мало, горожане редко прибегают к их услугам. И в самом деле, кто без крайней нужды отдаст своего ребенка кормилице с холмов Контеа? Живут эти женщины в нищете, и, понятно, лишнего молока у них быть не может.

Хотя земля в этой холмистой местности скупа и сурова, зато воздух просто целебный. Крестьянских сыновей рано отнимают от материнской груди, но простая, здоровая пища идет им на пользу, и они вырастают выносливыми, неутомимыми пахарями. Так что если местных кормилиц не особенно ценят, то батраки из Контеа, Виккьо и Дикомано всегда нарасхват. Это работящий люд, скуповатый и недоверчивый, потому что жизнь учит их беречь каждый грош, но зато надежный и на свой, особый лад сердечный.

Когда в доме Тинаи узнали о смерти Какуса (ему послали письмо, чтобы поскорей получить деньги за Метелло, и оно вернулось с пометкой «за смертью адресата»), глава семьи велел снохе и сыну Эудженио собираться в город, чтобы возвратить младенца отцу: «Скажите этому самому Какусу, что обмануть одного крестьянина не удастся и десяти горожанам!» Но посланные вернулись, а маленький Метелло был по-прежнему на руках у своей кормилицы Изолины.

— Какус и в самом деле умер.

— И родных этого Какуса днем с огнем не сыщешь!

— Нет у него никого.

Старый Тинаи в сердцах хватил шапкой о скамейку, стоявшую у очага.

— Вот оно наше счастье!

После ужина, закурив глиняную трубку, он успокоился. Вокруг собралась вся семья: Эудженио, сноха, две дочери и бабушка с внуком на руках.

— С некоторых пор что бы ни стряслось в Ринчине, все валится на нас, — сетовал старик.

Прижимая к груди маленького Метелло, Изолина кивнула на него:

— Как это можно отдать его в сиротский приют?! Ну, скажите сами!

Изолина, совсем еще молодая женщина, впервые стала матерью. Метелло был ее первым питомцем, и она уже успела к нему привязаться. Если она и делала какое-либо различие между ним и своим сыном, то чаще в пользу Метелло.

— Очень даже можно… — пробурчал старый Тинаи. — Да и как знать, может, в этом его счастье? На днях вы еще раз съездите во Флоренцию, чтобы все уладить.

Эудженио стоял, крепко сжав руки. Не поднимая головы, он ответил:

— Мы уже пробовали уладить, но его у нас не взяли: нужны документы. — Вынув из кармана листок бумаги, он помахал им в воздухе. — Надо идти к нотариусу, а потом в городской муниципалитет, да еще с двумя свидетелями. Вот тут все написано.