А Изолина добавила:

— Они сказали: кто нам докажет, что этого ребенка зовут так, как вы говорите, и что у него нет никого на свете? Пока что, говорят, у него есть вы.

— Нужны документы… — повторил Эудженио.

— И свидетели.

— К нотариусу надо идти и в муниципалитет.

— Нужно будет раза три-четыре побывать во Флоренции, и обойдется это нам лир в двадцать.

— Да ведь такие деньги надо еще иметь, — вздохнул старик. — Ну, тогда отнесите его в приют для подкидышей.

— Да какой же он подкидыш? — осмелилась возразить Изолина. — Были у него и отец и мать. Они его признавали, хоть сейчас их и нет в живых.

Последовало долгое молчание. Затем Эудженио, подняв голову, сказал:

— В приюте записали нашу фамилию. Они теперь знают, что ребенок у нас, и сказали, что если мы не дадим о себе знать, то известят карабинеров в Контеа.

— Вот оно наше счастье! — повторил старик и громко выругался, что с ним случалось редко.

Женщины перекрестились.

До пятнадцати лет Метелло жил в деревне и вместе со своим молочным братом Олиндо пас овец. В одну из суровых зим старый Тинаи умер. Обе дочери его вышли замуж. Одна за крестьянина из Лонда. Она потом умерла от родов в Америке, куда эмигрировала с мужем. Другая, более удачливая, вышла замуж за помощника фатторе[6] и взяла к себе мать. Но семья Тинаи не уменьшилась: за пятнадцать лет у Изолины родилось еще три сына. И Метелло был одним из пятерых сыновей: никаких различий тут не делалось.

Метелло рос в краю, где горизонт замыкался цепью высоких холмов. Со всех сторон они обступали долину с ее каштанами, дубами, кипарисами и карликовыми оливковыми деревьями, а сама река Сьеве была словно предназначена для того, чтобы мальчишки могли выгонять крабов из-под больших камней и нырять в реку там, где она петляет, образуя глубокие заводи.

Это было счастливое время, и, может быть, именно поэтому Метелло его почти не помнил. Приходили на память клички овец: Чернушка, Рыжуха, Глухая — и перезвон колокольчиков, подвешенных к их шее; вспоминались закаты, когда фиолетовое небо нависало так низко, что пугало сильнее грозы; на всю жизнь запомнился запах шалфея: он шел от стоящего на столе котелка с фасолью, которую каждый черпал своей ложкой. Еще он помнил день, когда Олиндо чуть не утонул в заводи. «Как твой отец в Арно», — сказала мама Изолина, и Метелло узнал, как погиб Какус. Нельзя было забыть и того дня, когда помещичьего стражника нашли висящим на каштане и папу Эудженио арестовали вместе с другими крестьянами из Ринчине, Лонда и Контеа. Оказалось, что стражник не повесился: кто-то убил его кинжалом, а уж потом вздернул на сук.

Но если человек бывает счастлив в пору, когда его сознание еще спит, — это было счастливое время! Олиндо и другие подпаски звали Метелло «горожанином», и это не только не казалось ему обидным, но даже придавало важности. Он говорил им: «Когда-нибудь я еще вернусь во Флоренцию и покажу вам, что значит быть горожанином!» Не умея ему возразить, ребята только смеялись. Иногда же они говорили: «А ты думаешь, во Флоренции всем хорошо живется? Там даже для каменщиков нет больше работы». И верно, у многих из них отцы и братья, прежде работавшие в городе каменщиками, теперь были вынуждены вернуться в деревню или уезжали в Южную Италию, где строились железные дороги, или даже в Бельгию, на рудники.

Флоренция была всего в тридцати километрах от Ринчине. Но Метелло казалось, что до нее куда дальше, чем до луны, которая по вечерам иногда висела так низко над гумном, что чудилось, она нанизана на жердь, воткнутую в стог. И достаточно вскарабкаться на эту жердь, чтобы достать луну рукой!

В один из вечеров, когда они всей семьей очищали от листьев початки кукурузы, Метелло сказал Козетте:

— У меня в стоге запрятана гроздь рябины.

Девочка пошла за ним. Она была дочерью крестьянина из соседнего имения в Норчето. Волосы у Козетты были на редкость светлые, и она уже покрывала их платком, как взрослая.

— Что ты мне дашь, если я тебя угощу?

— Хочешь, поцелую?

Метелло положил ей в рот ягодку, и девочка его поцеловала.

— А за всю гроздь? — спросила она.

— Вся гроздь стоит дороже!

— Хочешь поиграть в овцу и барана?

Он почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, но Козетта убежала, не дождавшись ответа. Этот случай он, конечно, помнил, а одно воспоминание влекло за собой другое.

Ему тогда исполнилось двенадцать лет, и это было в тот год, когда папу Эудженио арестовали по делу об убийстве стражника, а потом выпустили. Новый стражник оказался еще хуже старого, убитого. Стоило хоть одной овце забрести на помещичью землю, как он набрасывался на подпасков и стегал их хлыстом по ногам. От этих ударов ноги болели так сильно, что долго после этого подпаски не могли укрываться даже простыней. Но к тому времени овец стерегли уже младшие братья, а Метелло и Олиндо работали с родителями в поле. Козетта все чаще попадалась на пути Метелло, но вела себя по-прежнему: поцелует и убежит. Но не мог же он предложить ей обручиться, пусть даже тайно, после того как она за горсточку ежевики разрешила поцеловать себя Олиндо. Как-то вечером Метелло увидел, что Козетта ловит крабов в Сьеве; он подкрался к ней сзади и повалил на каменистый берег. Но девочка оказалась сильнее его, ей удалось убежать и на этот раз.

А потом настали тяжелые времена. Урожай был хуже обычного, в имении к Тинаи стали придираться, говорили, что земля у них пропадает зря — в семье слишком много ртов и мало рабочих рук. Даже помощник фатторе, с которым они были в родстве, грозил расторгнуть договор. Новый стражник с ружьем за плечами дневал и ночевал на их участке.

— Долго мы здесь не протянем, — говорил папа Эудженио. И заводил разговор о Бельгии, о рудниках. — В прежнее время, — рассуждал он, — я мог бы поехать во Флоренцию, наняться на стройку чернорабочим и через три-четыре года стал бы каменщиком. Только нас и там не оставили бы в покое. Америка слишком далеко: уедешь за океан, и больше уж не вернешься. А вот до Бельгии близко, можно доехать поездом.

В конце концов человека, убившего стражника, нашли, но папа Эудженио уже выправил бумаги и потому все-таки решил ехать. Спустя несколько месяцев он написал Изолине, чтобы она приезжала к нему вместе со всеми детьми, кроме Метелло, которому не разрешили въезд в Бельгию, потому что он не был усыновлен.

— Пока что не разрешили, — объясняла ему мама Изолина. — Ты уже взрослый и должен это понять. А может быть, так для тебя и лучше будет. Нам оказывают милость, берут тебя в имение. Слушайся, работай как следует и старайся, чтобы тобой всегда были довольны. В имении к нам теперь относятся хорошо, к тому же ты будешь не один: там сестра Эудженио и бабушка. А разве ей плохо живется?

С какого-то момента воспоминания становятся более отчетливыми. Словно после первого пения петуха: пусть вокруг еще темно, но это уже не ночь, и если напрячь зрение, можно увидеть, как чуть брезжит рассвет.

…Солнце клонилось к закату. Было лето, июнь 1887 года. Стоя у окна вагона, Изолина и ее сыновья не махали платком, а только смотрели не отрываясь на Метелло и на бабушку. Самого маленького Изолина держала на руках; бабушка стояла, сложив руки под передником. Кажется, никто даже не плакал. Олиндо прощался с Метелло последним, он шепнул ему на ухо: «Хотел бы я знать, что выйдет у тебя с Козеттой».

Поезд скрылся за поворотом, там, где железная дорога пересекает шоссе. Еще таял в воздухе дым паровоза, а гудок уже донесся откуда-то издалека. Сразу умолк станционный колокол, и стали слышны стрекотанье кузнечиков и собачий лай.

— Ну, пошли, — сказала бабушка.

За станцией их ждал батрак с повозкой из имения. На этой повозке они приехали в Вальдарно, на станцию железной дороги.

— Через час они будут во Флоренции, — заметил батрак, погоняя волов.