Брезгливый Суриков едва не заткнул уши при слове «помои», но тон речи настырного особиста заставил его выслушать проповедь не подчиненного ему офицера до конца, а затем подняться на палубу и всмотреться в то, что он видел и раньше, но на что не обращал внимания.

Было наиприятнейшее время в распорядке дня, без чего-то восемнадцать, вот-вот пора спускаться в кают-компанию на ужин, а там уж по обстановке, можно и в Ленинград смотаться до утра. Волнующие перспективы — коим грозило то, что увидел на берегу Суриков со шкафута тральщика и о чем нашептывал в ухо особист.

На пирсе же около двадцати баб, каждая с ведром, разбившись на группы, стояли в ожидании сигнала, который дадут им вахтенные, разрешая подняться по сходне на борт и наполнить ведра отходами камбуза, то есть теми помоями, что способствуют разглашению государственной и военной тайны, но и укрепляют (поразмыслил Суриков) благосостояние советских семей, поскольку помои — незаменимый в условиях города Ломоносова корм для свиней. Давно уж отменили карточную систему, но пищи в домах не прибавилось, почему местные власти и не препятствовали откорму поросят в дворовых сарайчиках. Ну, а что дивизион тральщиков в некотором смысле благодетель и кормилец не очень-то сытого населения — об этом Суриков узнал, когда совсем недавно поинтересовался, почему нет у пирса мусорного плотика или баржи, куда обычно сливают или сваливают все ненужное с кораблей, да и контейнеров для наполнения их разными нечистотами тоже нигде не видно. Кроме того, на корабли и катера гурьбой ходили пацаны, позвякивая у пояса котелками, голодными глазами зыркая, и на вопросы вахтенных, какого черта они повадились таскаться сюда, отвечали: «Сами народили — вот и кормите ныне!..» Примерно 1945 года рождения все, от матросов, годом раньше ворвавшихся в бывший город Ораниенбаум, по-матросски — Рамбов.

— Разберусь, — сказал он бдительному особисту, который указал ему на прорехи в организации службы, позволяющие агентам американской разведки безнаказанно получать сведения наивысшей секретности. Ведь по калорийности и прочим химическим данным заокеанские враги Страны Советов, быстренько произведя анализы, высчитают нормы довольствия и вообще организацию службы тыла и снабжения. А поскольку самым крайним на пирсе пришвартован катер специального, ни особисту, ни Сурикову не известного назначения, где нормы питания повышены, исследования помоев с этого катера раскроют американской разведке все планы высшего руководства СССР.

Особист был приглашен в кают-компанию, попотчеван и обласкан, Суриков проводил его до сходни, и оба оказались свидетелями безобразной сцены: две бабы сцепились в очереди за помоями, причем размахивали ведрами, сквернословя при этом.

— Разберусь, — еще раз пообещал особисту Суриков, впадая в задумчивость от стыда. Он многим был обязан русским бабам, на себе, без мужей тянувшим семьи, кормившим голодных детей в обносках. Дивизион, где он служил до Ломоносова, базировался в Усть-Луге, и когда швартовались после тралений к пирсу, на нем ожидали их бабы с вымытым и выглаженным офицерским бельем, на позапрошлой неделе взятым, с заштопанными носками, трояк или пятерку получат — и дети вроде бы сыты и обуты. Даже женатые отдавали им бельишко свое, и все знали, что заработанные бабами денежки — сотая часть того, что пропивалось за скромный ресторанный загул. Зато пахалось в море легче; Усть-Луга по суши снабжалась, продукты в магазины подвозилась грузовиками или поездом, но всем на кораблях почему-то казалось: вот протралим еще сотню миль — и по морю поплывут суда с дешевым продовольствием.

В зимней вечерней темноте всего не разглядишь, и только утром Суриков осознал, какие беды несут ему бабьи баталии из-за помоев. О них может прознать начальник училища и пресечь безобразия исконно русским способом — запретить раздачу помоев. Но тогда они неизбежно станут втихую выливаться за борт, то есть на лед, что осквернит бухту, и тогда только ленивый дурень не обвинит командира дивизиона в нарушении по крайней мере семи статей Корабельного устава. Хоть ставь контейнеры у каждой сходни — а выливать помои будут за борт, таков уж русский человек, сколько его чем ни стращай.

Неделю Суриков приглядывался к схеме выноса помоев на берег и увоза их на саночках. Баб сопровождали мужики, конвой, или эскорт, а порою и просто подмога, тягловая сила, кое-кто из баб привозил на санках молочный бидон, не довольствуясь полученным ведром высококалорийного корма, что, однако, нарушало принципы справедливости, заложенные в душе каждого русского человека.

А время подстегивало, весной дадут капитана 3 ранга, возраст, должность и звание позволяют поступать в академию. Что-то надо было придумывать, вносить какой-то порядок в помойное дело дивизиона. Две бабы согласились бесплатно стирать скатерти в кают-компаниях, за что имели право вне очереди получать по два ведра помоев в сутки. Зато еще две бабы давали понять, что «натурой» оплатят помои, а это уже попахивало морально-политическим разложением личного состава дивизиона, и разврат мог перекинуться в стены училища, на тушение такого пожара прибыли бы комиссии из Москвы, двери академии захлопнутся перед носом Сурикова.

С пацанами, понятно, управиться легче, пацанов стали кормить в кубриках, кое-что разрешали уносить в котелках; некоторые матросы смекнули и стали похаживать к одиноким мамашам, помогая им в хозяйстве, что, верно предположил Суриков, дисциплину укрепит. Но как быть с бабами?

Время шло, а драки с применением звонких пустых ведер не прекращались, не помогала и предварительная запись, приказное же установление очередности успеха не имело, отходы корабельных камбузов продолжали с боем добываться бабами.

Почти береговая жизнь (а тосковала все же душа по многомесячным тралениям!) позволяла Сурикову частенько наведываться в Ленинград, где он познакомился со студенткой ЛГУ по имени Элеонора. Девица была расчетливой, заглядывала и в день грядущий, и в час текущий, но и робкой ее не назовешь. Когда на пятый день знакомства Суриков появился в ее квартире и с ходу вознамерился посягнуть на девичью честь, Элеонора гневно отстранила его, пальцем показав на кресло, где надлежало сидеть наглецу, закурила, минут пять молча дымила, притоптала окурок в пепельнице, что означало конец думам, и затем мрачно промолвила:

— Чего уж там… Не маленькие, чай… Начнем, что ли…

Суриков застал ее однажды за чтением весьма знакомой ему брошюры под названием «Экономические проблемы социализма в СССР». Поскольку автором сего научного труда был И.В.Сталин, Сурикова, как и всех офицеров ВМФ, заставляли совсем недавно сдавать зачеты по «проблемам», что он и делал, над текстом брошюры не задумываясь. Зато Элеонора мыслила шире, труд отшвырнула, позевала, выгнула спину, поразмялась от долгого сидения и заявила:

— Мура все это… Товар и в Африке товар… И при социализме — тоже товар!

Тягостные картины баталий на пирсе не забывались им даже в квартире возлюбленной. А только что произнесенная ею фраза подвигнула капитан-лейтенанта Сурикова на небывалое в истории СССР решение тяжелейшей проблемы. Его озарило: помои — продавать! Как водку, как хлеб, как папиросы! Очереди не избежать, но сакральность любого товара сразу преобразует матерящуюся толпу дерущихся мужиков и баб в степенную последовательность горожан, терпеливо дышащих друг другу в затылок.

Ума хватило не посвящать любимую женщину в то мерзкое и отвратительное, что надлежало продавать за некую сумму, которая соответствовала бы спросу, предложению, затратам труда и себестоимости. Ранним утром Суриков, не позавтракав, полетел к электричке, а в Ломоносове — на рынок, прошелся по рядам, якобы прицениваясь к поросятам, увидел одну из тех баб, что затевали бучу, поговорил о том о сем, получил даже приглашение на «свежатинку» (баба — в фартуке, но накрашен-ная — игриво повела плечами, изломом бровей намекая на нечто, с поросенком связанное косвенно). Расчеты показывали: за ведро помоев бабы охотно заплатят 70 (семьдесят) копеек.