…Что было потом, Сыч помнил смутно.

Кажется, его снова о чем-то спрашивали, и, получив очередную путевку на х. й, били, а Сыч только хохотал и плевался, стараясь достать до стола.

— Никак меня не зовут!!! — кричал он, заходясь в истерике, — Грозный, суки!!! Иоанн Грозный!!! Агент ноль-ноль-семь!!! Нах. й иди, каз-злина!!! Врагу-у не сдае-ется…

Боли уже не было — она сохранилась в каком-то далеком углу сознания и не доставляла больше проблем. В собственном допросе Сыч принял роль стороннего наблюдателя, бесстрастного, и имеющего к происходящему весьма небольшой интерес. Как будто смотришь дрянное кино, но переключать канал бессмысленно, ибо остальные программы еще более унылы.

Сперва вопросы, потом удары, потом игра в «хорошего копа». Или наоборот. Или еще как-нибудь. Палыч не отступал от своего, и во всю мочь пытался Сыча расколоть, но тот колоться не хотел. Совсем. В голове мелькнул вопрос: почему они все еще не применили какой-нибудь пентотал натрия, но ответа бодрствующая часть сознания Сыча дать не могла.

Болело всё. Настолько сильно, что боль просто перестала ощущаться, а стала чем-то само собой разумеющимся, как дыхание или сердцебиение. Когда дознаватель в очередной раз, после вопроса о ФИО был послан, и направился к нему, закатывая рукава белоснежной рубашки, покрытой красными брызгами, Сыч понял: вот он — последний раз. Сейчас его ударят, и он не выдержит. Мозги и так уже были в состоянии, близком к отбивной, и этот удар их доконает.

Ну и хорошо.

Убить себя самому не хватило бы духу.

Прощайте, дамы и господа, товарищ Сыч сделал всё, что мог.

Как в замедленной съемке был виден каждый шаг Палыча — в мельчайших деталях, на которые, обычно, не обращаешь внимания. Складки на одежде и структура ткани, капельки пота и крови на лице, небольшой шрам на правом кулаке… Если бы левый глаз мог видеть, то деталей наверняка было бы еще больше.

Шаг.

Еще.

Рукава закатаны, куратор набирает побольше воздуха в грудь для того, чтобы резко выдохнуть во время удара и вышибить Сычу мозги.

Замах, рука начинает свое движение.

По виску стекает капелька пота, мышцы лица напряжены, в глазах безумные искорки — и как это Сыч не заметил их раньше?…

Голова Палыча лопается, как переспелый арбуз, орошая все вокруг красно-серыми брызгами. Пуля вошла в глаз, оставив аккуратную дырочку, зато, выходя из затылка, прихватила с собой большой кусок черепа.

Сыч закрыл глаза, и с облегчением потерял сознание.

Жора и Салага тащили еле живого Сыча к машине через широкий двор трехэтажного загородного особняка, выстроенного в викторианском стиле.

— Давай-давай! Живее! — кричал Дубровский, ведущий из карабина беглый огонь по окнам, откуда то и дело высовывалось какое-нибудь дуло и плевалось свинцом, — Да бросьте вы уже этот щит, мать его!!!

Анька отступилась от принципов, и взялась за автомат, из которого довольно профессионально сняла пару вражеских стрелков.

Картина была — ну прямо как из пафосного фильма про вьетнамскую войну. Два перепачканных чужой кровью бойца несут раненого друга, превозмогая раны (Жору достали из пистолета в руку, и еще пару раз в бронежилет), и усталость. Вокруг слышны выстрелы, земля то и дело взрывается фонтанчиками от попаданий. Крики, мат, кровь, коварные враги в особняке. Пафос и превозмогание. Вот только вместо вертолета — побитый «Форд» с кучей пулевых отверстий.

Жора все-таки выкинул щит, и дело пошло быстрее.

Друзья, беспрестанно крича, и матерясь на все лады, дотащили Сыча до машины, забросили его в салон, запрыгнули сами и устроились в давно разбитых окнах, прикрывая Дубровского и Аньку, которые свернулись и тоже запрыгнули в машину.

— А теперь — держитесь! — завопила Анька, трогаясь, и всем, знакомым с ее стилем вождения, стало еще страшнее, чем было под обстрелом.

Соболь сорвался с места, заднюю дверь прошила очередь, одна пуля из которой угодила Салаге вскользь по каске, и улетела куда-то за окно. Кричали все. Анька — от осознания того, что Форд может в любой момент заклинить, и тогда они окажутся в глубочайшей заднице. Салага — от боли в шее и понимания, что он только что чуть не погиб. Жора — заодно с Салагой. Дубровский — потому, что сидел на переднем сиденье и молился не погибнуть от удара мордой о придорожную березу.

Один Сыч лежал себе тихонько и никому не доставлял проблем.

Спустя час, закипевший от бешеной гонки по проселку, микроавтобус стоял на обочине и испускал клубы пара.

Команда в полном составе торчала в салоне и пыталась не мешать Аньке реанимировать Сыча. Когда тот открыл глаз, все сказали дружное радостное «О-о-о!», но Анька махнула рукой, и все тут же заткнулись.

— Ребята… — хрипло сказал Сыч, улыбаясь почти полностью беззубым ртом, и глядя на присутствующих единственным работоспособным глазом, — Я ничего им не сказал… Ничего… Не сказал… Нах. й только посылал. — он улыбнулся шире, и хотел сказать что-то еще, но закашлялся.

— Молодец! — похвалил его Жора, — Наш человек.

— Ты-то тут откуда?… — спросил Сыч, глядя на него, — Ты ж с Гавриловым был… Хрен ли ты там делал? Я думал, ты на Кавказе…

— Если я скажу, ты не поверишь.

— А если поверю? Я сейчас в таком состоянии, что в любую хрень поверю… Заодно и скажи, как вы меня нашли.

— Ну, если в двух словах… — задумался Жора, — Короче, всё так завертелось… Я теперь агент ФСБ, отдел внутренних расследований. Был приписан к Гаврилову, якобы, в качестве охранника. А на самом деле смотрел за ним, собирал всякий компромат. Он меня с руками оторвал, когда узнал, что я в спецназе служил.

— Либо мне совсем отбили голову, — задумался Сыч, — Либо тут происходит какая-то херня. Отдел внутренних расследований, вроде как должен заниматься расследованиями внутри ФСБ, а не МВД…

— Я ж говорю — всё ой как непросто.

— Ага… А нашли меня как?

— Я доложил своим, когда вы генерала у меня из-под носа увели. Про то, что это были вы, не сказал, но они и сами знали. Сказали, что вы засели в охотничьем домике где-то в глуши и дали координаты дома Аксенова.

— Аксенова?…

— Ну… — Жора почесал маковку, — Собственно… Этот тот самый ФСБ-шник, который нас взял после того случая со складом оружия. Который из нас героев сделал, и все прочее. И который вас подставил, когда захотел убрать Гаврилова с дороги.

— То-есть, он — плохой ФСБ-шник? — насторожился Сыч, — А ты — хороший?

— Ага. Даже не сомневайся.

— Врешь ты всё. Не бывает хороших ФСБ-шников… — Сыч, закашлялся, пытаясь засмеяться, — Знаете что, — устало сказал он, когда восстановил дыхание, — У меня голова от всего этого уже распухла… Я посплю, ребят… Вы только не волнуйтесь… Я просто посплю… — его голова начала клониться набок, глаз закрылся.

— Эй-эй-эй! — завопил Жора, — Анька! Что с ним??! Он что, умирает? Вытаскивай его!!! — он схватил боевую подругу за плечо и как следует встряхнул.

— Да все нормально с ним. — Анька отмахнулась от Жоры, — Ничего смертельного. Оклемается. Он же вон какой кабан здоровый. Пусть спит.

Сыч, прослушавший эту перепалку, хрипло хихикнул, закрыл глаза, снова улыбнулся чему-то, сквозь подступающую сонливость, и заснул.

До утра.

В коридорах Лубянки было тихо.

Старые стены и ковровые дорожки гасили любой звук, впитывали его в себя, отчего создавалось впечатление, будто само здание напряженно подслушивает и наблюдает за тобой.

На Москву давно опустилась ночь, но это здание никогда не спало.

Вот и сейчас по пустым, вроде бы, коридорам, шел неприметный человек в черном костюме, держащий под мышкой папку с надписью «Дело ╧…» и фотографией. Три на четыре, матовой, без уголка. Человек зашел в приемную, где сидела секретарша, но не молодая особа с затейливым маникюром и ногами от ушей, а пожилая женщина с короткой стрижкой, сухая, как вязанка хвороста.