— Просто дай ему шанс. Мне нужен второй штурмовик. И другой кандидатуры я пока не вижу.

— Ему 20!

— Нам самим по 20 было, и ничего. Справились.

Дубровский замолчал, размышляя. На кухне было тихо, только капли из крана изредка звонко падали в заполненную водой грязную тарелку.

— Хрен с тобой. Пробуй. — наконец, решился командир, — Пригласи его в Команду, только предварительно расскажи что к чему. Чем он рискует. Что ему может угрожать. Расскажи что-нибудь очень неприятное. А там, если он не откажется… Посмотрим. Господи, что мы только делаем, нас же посадят…

Сыч широко улыбнулся:

— Мне нравится, что ты произнес слово «Команда». За это надо выпить!

И они выпили.

Команда была таковой еще тогда, когда друзья могли не нагибаясь пройти под столом.

Сыч, Жора и Анька ходили в один детский сад. Там познакомились, там начали дружить. Дубровский в их компанию пришел немного позже — уже в школе, во втором классе. Он переехал в Москву откуда-то из глубинки, и жил с бабушкой. Про его родителей никто ничего не знал.

Их компания очень многое пережила вместе.

Вместе они гоняли в футбол и лазили по деревьям. Вместе ездили в детский лагерь в Краснодарском крае, где, опять-таки, вместе впервые покурили за туалетами. Вместе собирались в квартире у родителей Сыча, где вместе пили первое в их жизни пиво. Вместе гуляли по ночам. Вместе ходили на танцы. Вместе сдавали выпускные экзамены и вместе развлекались в выпускной вечер. Только с потерей девственности промашка вышла — Сыч с Анькой решили этот вопрос между собой, а Дубровский нашел себе девушку-сокурсницу, в которую крепко втрескался с самого первого взгляда.

Вместе-вместе-вместе. Школьная дружба не ржавела — да и чего ей ржаветь, когда друзья, хоть и поступили в разные ВУЗы, но все равно жили в двух шагах друг от друга и регулярно совершали набеги на местные детские площадки с банками «Ягуара» и пластиковыми бутылками дешевого пива.

Когда Дубровскому исполнилось 20, его бабушка скоропостижно умерла, оставив в наследство свою квартиру и приличные деньги, которые Дубровский, по прошествии сорока дней с похорон, решил потратить на организацию свадьбы и новую машину.

Сыч и Анька были свидетелями, хоть к тому времени уже и не встречались. Расстались из-за каких-то глупостей, которые ты неизбежно совершаешь, когда молод, эгоистичен и неопытен.

Расписались, сфотографировались, поездили по памятникам.

Дубровский был счастлив, его новоиспеченная жена тоже. Они буквально не сводили друг с друга глаз, полных обожания. Тот день запомнился Сычу одной картиной, намертво въевшейся в память: длинная аллея Ботанического сада, на ней, взявшись за руки, идут две изящные, как будто выточенные из хрусталя фигурки — в черном костюме и в скромном белом платье. Сквозь листву пробиваются солнечные лучи, как-то по-особенному красиво освещающие летающий повсюду тополиный пух. Очень много неяркого, ласкового света и тепла. Лето. Счастье и безмятежность. И глаза новобрачных, светящиеся изнутри чем-то, чего Сычу так и не удалось постичь.

После свадьбы круг друзей начал постепенно распадаться. Дубровский с головой ушел в семейную жизнь, Анька больше не могла переносить Сыча, и тот сперва тусовался с Жорой, но, когда тот резко ударился в неформальство и возомнил себя циником и мизантропом, остался один. Впрочем, ненадолго.

Скоро их дружбе было суждено возродиться, но, Бог свидетель, лучше б они просто позабыли друг друга и изредка переписывались в соцсетях. В начале октября Дубровский с женой возвращался из Зеленограда, куда ездил к новым друзьям на шашлыки. Посиделки затянулись, было уже поздно. Машина бодро катилась вперед, фары освещали недавно омытый дождем асфальт. Дом был совсем рядом — еще чуть-чуть проехать дворами. Уставший Дубровский говорил о чем-то с женой и слушал радио, когда сзади в его машину на полном ходу влетела серебристая Мицубиси с четырьмя вхлам обдолбанными гостями с юга. Дубровский был ни в чем не виноват, но джигитам было плевать. Его просто вытащили из машины и начали бить. Без какой-либо причины. Видимо, просто захотелось. Причем, били не для того, чтобы научить уму-разуму, а чтобы запинать насмерть. Такие вещи понимаешь сразу: когда нужно просто потерпеть и отлежаться — это одно, а когда тебя метелят, желая втоптать в землю даже то немногое, что от тебя останется — совсем другое. Жена выскочила из машины и попыталась заступиться, но ее быстро скрутили и утащили в какой-то тупик, куда позже завели машину и включили музыку на полную громкость. Дубровский лежал на асфальте, не в силах подняться, но вскоре за ним вернулись. Его притащили и бросили рядом с женой, которая лежала на голой земле с раскинутыми ногами и, глядя в небо невидящими глазами, повторяла только «Мама… Мама…».

Насиловали ее долго: и поодиночке, и в командном зачете. Заставляли Дубровского смотреть, а, когда тот отказывался, орали и били. Он кричал, вырывался, звал на помощь, но всё бесполезно. Только гортанные голоса, громкие, дребезжащие кавказские мелодии и «Мама… Мама…».

Сколько продолжался этот кошмар, Дубровский не запомнил.

Он пришел в себя в больнице через день после того, как всё произошло. Жене повезло меньше — «не приходя в сознание».

Дубровский очень долго восстанавливался. Днём проходил процедуры, давал показания полиции, ел заботливо носимые друзьями апельсины, выслушивал от них слова утешения и поддержки, а ночами, закусив подушку, чтобы никто не слышал, выл как зверь и пытался откладывать снотворное, чтобы как-нибудь принять все разом и отправиться следом за женой. Медсёстры находили тайники и устраивали скандалы, убеждали Дубровского, что надо продолжать жить. Приводили психиатра, в которого Дубровский кинулся уткой и послал нах. й, после чего на него едва не одели смирительную рубашку.

Кости и ткани срастались нормально, но раны, нанесенные психике, оказались намного глубже.

Насильников поймали. Дубровский отказался проводить опознание, сославшись на то, что было темно, но против джигитов и так были все улики — их, деликатно выражаясь, «следы», просто ручьем вытекали из тела жены Дубровского, так что материала для анализа было более, чем достаточно. Скоро должен был состояться суд, в результате которого уродов должны были упечь куда-нибудь в солнечный Магадан лет на 15 минимум…

— Ты слышал это? — разъяренный Сыч прямо-таки ворвался в палату к Дубровскому, — Их отпускают!

— Как? — подскочил Дубровский на постели, вскрикнув от боли в ребрах.

Сыч рассказал ему, что джигитов отпускают, якобы, из-за недостатка улик.

— Что ж они творят-то, суки?… И машину их опознали, и морды похожие, и вообще… — сокрушался Сыч, одновременно пытаясь подбодрить Дубровского, — Ничего! Не ссы! Мы это просто так не оставим. Надо бороться.

И они боролись. Сыч, Анька, Жора — писали письма в разные инстанции, создавали общественный резонанс, что-то пытались, требовали, но всё без толку. Единственное, чего они добились — узнали имя того, что отмазал четверку джигитов, однако, от этого знания становилось только хуже — с этим человеком они сделать ничего не могли.

С четверкой друзей попросту играли. Пытались подбросить наркотики, угрожали по телефону, Жору даже как-то сильно избили возле собственного дома. В конце концов, даже уголовное дело прикрыли с формулировкой «за отсутствием состава преступления». Типа, жена Дубровского сама джигитам дала и получила остановку сердца от оглушительного оргазма.

Это был даже не плевок в лицо, а нечто гораздо хуже.

В день, когда Дубровский выписался из больницы, к нему в гости пришла вся компания. Помогли убраться в квартире, принесли коньяка, запрятали по просьбе владельца квартиры все фотографии и вещи, напоминающие о том, что здесь кто-то еще жил.

Пили. Говорили. Плакали.

— Это же полный абзац, Дубровский. — говорил распустивший нюни Сыч, — Мы перепробовали всё, что можно, но это как в стену башкой биться. Ни хренашеньки не выходит.