Где же мальчишка? Выхожу из пещеры. Звезд слишком мало, и они далеко; в лесу темно, как в черной дыре.

— Шику!

Не отзывается.

— Шику, хорош дурить! — кричу в темноту. — Иди сюда!

Все, — обреченно думаю я, — до перевала пара шагов, приведет ко мне Алвано и этого своего наставника. Вот только я им живым не сдамся, у меня же нет пиралгезина. Да и у тебя его не было… Это мне в бреду померещилось.

На душе камень весом в тонну. Приваливаюсь к скале, курить хочется до невозможности. Достаю кремниевую зажигалку и щелкаю, представляя, как беру сигарету, сую в рот, затягиваюсь…

В памяти всплывает песенка, что так понравилась Шику. Ты напевал ее, когда бывал в мрачном расположении духа.

Дальняя дорога

Вьется на закат.

Потерпи немного,

Раненый солдат

В горькую годину

Мир горит огнем.

Потерпи, родимый,

Скоро отдохнем!

Нам до перевала

Дотянуть чуть-чуть,

Но стальное жало

Раздробило грудь.

Вот за тем пригорком

Будет медсанбат.

Не сдавайся только,

Раненый солдат…

Далека дорога

Под стальным огнем.

Потерпи немного -

Скоро отдохнем.

Шику появляется из темноты, бросается ко мне, вписываясь в живот лбом, как футбольным мячиком.

— Нар-одар! — всхлипывая, шепчет он, — ты простить Шику?

— Ну чего ты? Я же ничего… Шику, прекрати!

Плечи его трясутся от старательно сдерживаемых рыданий, он обнимает меня так, словно хочет раздавить.

— Все, все, успокойся, лучше скажи, там, на руднике, будут эти твои Алвано и Камфу?

— Только Камфу, Алвано сейчас далеко.

Ну что ж, спасибо и на том. А теперь спать, завтра будет трудный день.

Шику сладко сопит во сне. Костер погас, я сижу, прислонившись к стене и обхватив колени, вспоминаю тот день.

Внеочередной дозор моего взвода. Дождь накрапывает, в клубе музыка, танцы, но мы мокнем, глядя в туман. Запищала рация, голос Ларсена звучит весело:

— Дан! Тут девушка!

— Какая еще девушка?

— Красивая, — со смешком, не по уставу отозвался солдат.

— «Феечка» что ли?

— Сам ты «феечка»!

Девушка, которую привели Ларсен и Стоун, плакала. Неброско одетая, не накрашенная, она была красива, как Белоснежка. Ее хотелось подхватить на руки и унести подальше от имперских позиций, куда-нибудь в Пансилию, на золотые пляжи.

Лина-Линочка, девушка-Белоснежка, неужели ты знала обо всем, когда плакала передо мной? Или тобой, как игрушкой, играл отец? Лидер Умано точно замешан в этой истории, и кто-то из старших офицеров штаба.

Что же ты такого узнал, Корд? Кого защищал своим молчанием? Зачем вообще прилетел из Аргонны на базу Рагварна? Мы так и не успели толком повидаться…

Едва небо над лесом становится серым, я расталкиваю не выспавшегося Шику, и мы выдвигаемся навстречу моим кровным врагам.

К вечеру выходим к горной деревушке. Нас встречает тишина. Бараки для рабов зияют открытыми дверями, цепи ворот порваны, земля изрыта грубыми протекторами колес и траками гусениц.

Шику оглядывается на меня, его глаза сверкают в темноте, потом бросается вперед, смешно размахивая руками, и замирает перед телом нарьяга.

Можно не сомневаться, что живых мы здесь не встретим — мятежники перебили охрану, а рабов увели.

— Нар-одар!

Подхожу ближе. Нарьяг в странных одеждах из красной шерсти лежит, раскинув руки в пыли, бусины раскатились по земле, грудь разворочена разрывной пулей. Хочется плюнуть в ненавистную рожу нелюди, но замерший рядом Шику говорит:

— Его имя Наару, он быть добрый, делать бусики.

Мне стало стыдно, ведь именно этот нарьяг не сделал мне зла, жил себе, бусики мастерил.

Идем по улице к дому начальника. Дом словно воткнут на площади и смотрится среди бараков так же, как войлочная шляпа среди цилиндров. По дороге Шику останавливается.

— Это Закри, а вон там Шангу, им быть по пятнадцать поворотов…

Война не щадит никого, ни на нашей стороне, ни на чужой. Идем дальше по мертвому селению; там и тут лежат тела наров и людей, защитников рудника.

Дверь особняка вывернута из петель.

— Шику, видишь где-нибудь своего Камфу?

Мальчик отрицательно трясет головой.

— Где же он?

Буквально влетаю в дом, там все перевернуто вверх дном, но нет ни живых, ни мертвых. Я вою волком от ненависти — мой враг ушел. Пока я осматривал дом, Шику стащил все трупы на площадь и сложил в жуткую поленницу. В руках мальчишки заполыхал факел.

— Зря ты это, Шику.

Нарьяг поджал губы. Знаю, иначе он не может, в Нарголле ему основательно задурили голову всякими обрядами. Сидя на крыльце, я терпеливо жду, когда Шику закончит. Огонь неохотно вцепляется в одежду мертвецов, в доски, откуда-то принесенные мальчиком.

Шику садится рядом, вопросительно заглядывая мне в лицо — не сердится ли Нар-одар? Нет, не сердится.

Запах по селению идет отвратный, темный, густой дым заполнил площадь. Огонь разгорается все сильнее, и постепенно становится неважно, что горит в нем. Из огня мы выходим и в огонь возвращаемся…

Знакомый звук заставляет вскочить. Шику не понимает в чем дело, но тоже вскакивает. На площадь с ревом врываются две боевые машины пехоты. Я стою спокойно — все равно не уйдешь, если пустят пулеметную очередь. Шику кидается вперед, пытаясь закрыть меня своей тощей спиной.

Я стою, хотя изображать спокойствие под двумя пушками не слишком комфортно. Крышка люка откидывается, несколько человек покидают БМП, рассредоточиваются по площади. Все они хорошо вооружены — винтовки, разглядел даже с подствольником, — но на военных не похожи. Мятежники, — догадался я. Вот с кем судьба свела.

Люди приближаются к нам, берут на прицел. Поднимаю руки, шипя мальчишке, чтобы убрался подальше. Шику похож на ощерившегося пса под дулом охотничьего ружья.

— Кто такие? Чего здесь бродите? — спрашивает, перекрикивая рев огня, худощавый человек лет сорока в замызганной куртке и камуфляжных штанах.

— Неместные мы, проездом тут, — не успев прикусить язык, несу я околесицу. Больно нелепы эти доморощенные вояки. Хотя рудник-то разорили, и шутить с ними не стоит.

— Да, вижу, что не местные, — хмыкает командир бригады, — особенно пацан твой.

— Пацана не тронь, — с угрозой делаю шаг вперед, короткой подсечкой отправляю Шику на землю, — он не из этих.

— А ты сам из которых? Одет, как ориман, да только кто вас разберет.

— Бывший командир десантно-штурмового отряда «Вепрь».

— О, как! — изумленно вскидывается главарь мятежников. — А чего ж бывший?

— В бегах.

— О как! — восклицают уже трое. — Чего натворил?

Равнодушно пожимаю плечами. Мятежники переглядываются.

— Серый, да он дурит нас, из живодеров он, погляди на его рожу! — выступает рослый рыжебородый мужик (про таких говорят — поперек себя шире). — Глаза нелюдские, как у тех, что детишек да баб…

— Заткнись, Гера! — сощуривается главарь и кивает мне. — Ступай в избу, побеседовать надо.

Но винтовку не опускает. Я усмехаюсь:

— Милости прошу, только ты вперед, а то еще запрешь меня и подожжешь дом.

— А ты непрост, — одобряет главарь, — пошли.

— Мальчик останется на крыльце, — говорю я, кивая Шику, чтобы не смел спорить. Тот глядит глазами брошенного щенка, но не спорит, всецело доверяя своему Нар-одару.

Командир повстанцев первым входит в дверной проем, за ним я и еще трое мятежников. Рыжий Гера любовно поглаживает подствольник, накрученный на новехонькую штурмовую винтовку, еще двое молчаливо демонстрируют готовность стрелять по первому сигналу командира.

Главарь мятежников устраивается на уцелевшем диване, я придвигаю себе стул.

— Сергей, — протягивает руку главарь. У него умное волевое лицо, высокий с залысинами лоб и колючие глубоко посаженные глаза. Подбородок пересекает выпуклый багровый шрам.