Видимо, тетя Тоня очень сильно любила своего незаконного мужа. Она была очень красивой, получала множество предложений, но оставалась непреклонной. Выйти замуж так и не захотела:

– «Ваня из-за меня столько настрадался, – говорила она. – Не могу я изменить его памяти».

Так и осталась «незаконной вдовой». Льгот по этой причине не имела.

…Отец принес с конобазы кусок мяса: конь оказался между бревнами, сломал ноги и его прирезали. Мама отказалась варить конину, поэтому отцу пришлось самому кухарить.

Мы с Томой в нетерпении крутимся рядом. Чтобы это варево быстрее сварилось, заталкиваю в печь полено и получаю заслуженный подзатыльник. Дверка печи плохо закрывается, выпадают угли, и нам запрещено подходить к ней. Запах-то, запах какой! Ну, скоро ли можно есть? Подтаскиваю к печке табуретку, взбираюсь на нее, приподнимаю крышку с кастрюли и зажмуриваюсь: вкуснятина!

Наконец, дождались. Я сразу же взялся за свою порцию. Горячее мясо обжигает рот. Тома в нерешительности глядит на маму, видимо, чувствует ее молчаливое неодобрение. Однако на нас с отцом это нисколько не влияет, мы блаженствуем.

Заходит бабушка и начинает ругать отца:

– Саша! Ты сам нехристем стал, зачем еще и детей в грех вводишь?

По представлениям матери и бабушки, есть конину – большой грех. Но мама молчит, вслух не осуждает, потому что жаль нас, голодных. Бог простит невольный грех (почему-то мамин Бог всегда был добрее, чем бабушкин). А бабка в этих вопросах сурова.

Отца, двух его сестер, моих теток и бабушку взяли по заранее подготовленным спискам зимой 1934 года, сразу после убийства Кирова. Вначале их расселили по разным поселкам Северного Урала. Отцу тогда было лет шестнадцать – семнадцать. Но он уже должен был выполнять полную трудовую норму. Поначалу его отправили на пилораму, неподалеку от местной деревеньки. Он хорошо играл на гитаре, обладал неплохим голосом, выучил множество песен. Не знаю, учился ли он у кого-то музыке или нет, но слух у него был необыкновенный: он схватывал любую мелодию, импровизировал под любой текст стихов и частушек. Среди ссыльных и местных жителей отец пользовался необыкновенным успехом, поэтому на всех гулянках был желанным гостем. В драках в обиду себя тоже не давал. Бабушку все это очень огорчало. Тем более, что он довольно быстро научился пить брагу, есть рыбу местного посола (с душком), никаких постов, ограничений не признавал. А ведь бабушка стремилась воспитывать его по христианским заветам. Очень уж не нравилось ей, что сын растет «нехристем».

Пока бабушка пробирала отца, я управился с едой (в таком случае подгонять не надо), и сидел с невинным видом, отодвинув от себя миску.

– Чего, мать, шумишь? – шутя оправдывался отец. – Едят, и хорошо. Нечего им в еде разбираться, иначе ноги протянут.

Бабушка повернулась в мою сторону, увидела, что я уткнулся в книжку, ничего не замечаю и не слышу и, махнув рукой, ушла в свой барак.

Некоторое время я не решаюсь ходить к ней, потому что знаю: начнет поучать. Но, соскучившись, все-таки иду и сам прошу объяснить, почему это коней есть нельзя.

– А потому, – просвещает меня бабушка, – что с древних времен конь воспринимался людьми, как член семьи: он пашет землю, возит груз, несет на себе всадника, а в бою, как товарищ, помогает воину зубами и ногами. Никогда не оставит на поле боя раненого гусара. Есть конину – все равно что предавать друга. Способен съесть коня – можешь есть и товарища, – неожиданно выпалила она свой последний аргумент.

Я представил себе Кольку Реймера и Муртаза в кастрюле, и вздрогнул от ужаса.

– Что ты такое, бабушка, говоришь?! Никогда этого не будет!

Отец еще несколько раз приносил конину. Сестра наотрез отказывалась есть ее – видно, наставления бабушкины зря не прошли. А мы с отцом отказываться от мяса не могли. Последний раз я ел конину на покосе. Специально для рабочих зарезали приболевшую лошадь. Работа очень тяжелая, без мяса нельзя. Но именно там, на покосе, очень подружился с Булатом. Много лет потом этот конь узнавал меня, всегда шел на мой голос, чем многих удивлял, поскольку характера он был независимого и, даже запряженный, слушался далеко не каждого. Там же я подружился и с другими лошадьми – Меркурием, Чайкой, Орликом. Они были очень добрыми, доверчивыми и умными животными, разве что по-человечески не умели разговаривать.

Вот после этого я и перестал есть конину. Вдруг окажется, что в моей миске мясо знакомого мне коня. Кстати, к тому времени у нас появилось две козы – Майка и Марта, присматривать за которыми поручено Томе. Молоко их очень вкусное.

XV Метрах в трехстах от нашего барака находится большая возвышенность. Там выстроены красивые дома, в которых живут сотрудники НКВД. Место это в поселке называют Горкой. Мне удалось побывать в некоторых из домов, когда вместе с отцом относил жильцам клюкву. Дома эти – как в книжках. В отдельной комнате – кухня, в отдельной – туалет, в отдельной – ванна. Что ванна – это ванна мне сказал отец. Я подумал: большое корыто.

За домами высокие сосны. Говорят, что там есть настоящие фонтаны. О фонтанах, только ленинградских, мне много рассказывала бабушка. Но ее фонтаны далеко, а эти здесь. Надо бы посмотреть, как они работают. Одна беда: нам, подросткам, под страхом неминуемой расправы запрещено было даже смотреть в сторону горки? Что уж говорить о визите туда? И все-таки… Дома никого, взрослые – на работе, Тома – в школе. Попробовать смотаться? Рискну…

Сначала надо пробежать мимо комендатуры. Там, как всегда, толпится народ – отмечаются по спискам, вдруг кто убежал. Здесь ничего интересного. Дальше!

Вошел в парк. Фонтан увидел сразу. Верхушку фонтана обрамляет радуга. Поразительно. Я-то думал, что радуга возникает только тогда, когда идет слепой дождь. Может, это искусственная?

Нет, живая – дрожит…

Вокруг расположены кресла. Никогда не видел таких. Очень широкие, а спинки изогнуты, словно шея коня. Пощупал – они из камня. Неужто Данило-мастер делал? Посидел в каждом кресле. Хорошо!

Бегу по тропинке дальше. Ровная, края обложены кирпичом. Ни упавших деревьев, ни обломанных веток. Да что там ветки? Иголок сосновых – и то не вижу. Подметают, что ли. Замечаю: в стороне куча веток.

А это что?

Стоят на бочках тетенька и дядя. У тети в руках весло, дядя держит какой-то камень, круглый такой. Оба, как живые. Ага! Так это, наверное, статуи. О них мне бабушка рассказывала. Одна статуя мне совсем не понравилась. Тоже тетенька стоит на бочке, но обе руки выше локтей обломаны. И лицо печальное-печальное.

Пошел еще дальше. Вижу: Сталин. Но у него только голова и грудь. Ни рук, ни ног, ни живота… Наверное, камня не хватило. На всякий случай обошел стороной. Как-то уж очень строго смотрел на меня товарищ Сталин.

У нас дома о нем никогда не говорят. Только у соседей, если гуляют, то громко поют: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем…»

Раз пьют за товарища Сталина – значит, и он, Сталин, пьет. Но по-умному, по-тихому.

(Как дед Михеев, которого другим в пример ставят: «Пьет человек, а никто не скажет…» Заводской гудок! Елки-палки, это же два часа. Тома из школы сейчас возвратится, а меня нет. То-то достанется мне!

Если бежать вкруговую – не успею, рискну промчаться мимо домов энкавэдэшников. Может, проскочу незамеченным. Выглядываю из-за сосны – никого. Лечу так, что рубашка за спиной пузырем надулась. Вдруг: – Стой! Оборачиваюсь.

Сам Бологов! Начальник районного НКВД. Сразу вспомнилось: «Этот шуток не шутит».

Ноги просто приросли к земле.

– Что пнем стал? Подойди.

Едва сдвинулся с места. Что будет? Что теперь будет?! Ведь это же Болотов. Когда он идет по улице, каждый торопится нырнуть в любую щель, чтобы на глаза ему не попасться. Я же не только на глаза, я вообще попался.

– Фамилия.

Называю свою фамилию.

– А, знаю. Скажи отцу, чтобы пришел.