Казак
А ты, повеса из повес,
На шалости рожденный,
Удалый хват, головорез,
Приятель задушевный.
Бутылки, рюмки разобьём
За здравие Платова,
В казачью шапку пунш нальём —
И пить давайте снова!..
Ты, наш казак и пылкий и незлобный…
Вслед за Пушкиным разнообразный хор воспоминателей наблюдает пылкость, незлобность Ивана Малиновского…
Бешеный — скажет о нём Корф, но потом всё же наговорит много хорошего.
В «национальной песне» — сценка на уроке:
С игрушкой кис
Кричит: ленись!
Я не хочу учиться;
Сосед казак,
Задав кулак,
Другим ещё грозится.
«Добросердечен, от вспыльчивости всеми мерами старается воздерживаться, скромен, бережлив, вежлив, опрятен и весьма любит учение» — это отзыв гувернёра Чирикова: строки, может быть, уж чересчур «добрые», так как адресованы директору Малиновскому и посвящены его сыну. Однако вот более холодный и независимый Кошанский:
«Иван Малиновский особенно отличается вниманием и способностями. Его редкое прилежание не столько происходит от соревнования, сколько от чувствования собственной пользы».
Учитель словесности замечает одно качество, во многом определившее жизненный путь Ивана Малиновского: отсутствие честолюбия, «чувства соревнования». Один из надзирателей назовёт его «Саншо Пансо» (то есть Санчо Панса) — подразумевается, что Малиновский так же сыплет на каждом шагу народными пословицами и поговорками, как славный герой Сервантеса. Иван Малиновский же, узнав о том, отвечает: «Что ж худого-то, понабрал я их, а они и пригодятся — мал золотник, да дорог». Так и пройдёт он по жизни добрым, душевным, достойным человеком; но решительно не примет весьма улыбавшуюся карьеру: в 27 лет будет полковником гвардии, но не захочет стать генералом — и никогда о том не пожалеет, рассылая друзьям из глухой провинции длинные письма (из-за дикого почерка и сложной манеры выражаться их мало кто поймёт больше чем наполовину).
«Известие о взятии Парижа.— Смерть Малиновского — безначалие. Чачков, Фролов» («Программа записок»).
Весть о взятии Парижа и окончании войны 19—31 марта 1814 года ещё не успела дойти до Петербурга, как умер на 49-м году жизни директор Василий Малиновский. В последние годы ему, человеку доброму, мягкому, чистому, было особенно нелегко служить, «не прислуживаясь…».
Учеников не выпускали из Лицея в Петербург, но на похоронах директора, что состоялись на Охтенском кладбище, кроме министра Разумовского и всех служащих Лицея присутствовали пять воспитанников.
Дочь Ивана Малиновского много лет спустя со слов отца расскажет:
«Уже на кладбище, когда опускали гроб в могилу для вечного успокоения, то Пушкин первый подошёл к своему другу Ивану Малиновскому, чтобы его утешить в его горе, и здесь, перед не засыпанной ещё могилой отца, они как бы поклялись в вечной дружбе».
Смерть отца была тяжёлым ударом для большой семьи (мать скончалась ещё раньше): Иван был старшим, кроме него оставалось двое братьев и четыре сестры; одна из них, Анна, станет женой декабриста Розена и разделит с ним сибирское заточение. Другая, Мария, выйдет замуж за Вольховского…
С 1814 года дом Малиновских — дом сирот. Скоро ощутит своё сиротство и весь Лицей…
Первое время после смерти Василия Фёдоровича должность директора исправлял Гауеншильд, имевший привычку вечно жевать лакрицу. Даже самый верноподданный и несклонный к бунтарству Модест Корф вспомнит позже:
«Гауеншильд был, может быть, столь же хороший профессор, сколько он был дурным учителем и ещё худшим директором. Родом из Австрии, он не нравился нам уже потому, что был немец и очень смешно изъяснялся по-русски. Сверх того, при довольно заносчивом нраве он был человек скрытный, хитрый, даже коварный».
«Национальная песня» рождается очень быстро:
В лицейском зале тишина
Диковинка меж нами:
Друзья, к нам лезет сатана
С лакрицей за зубами.
Друзья, сберёмтеся гурьбой,
Дружнее в руки палку,
Лакрицу сплюснем за щекой,
Дадим австрийцу свалку,
И кто последний в классах врёт,
Не зная век урока,
«Победа!» первый заорёт,
На немца грянув с бока.
Потом на директорском месте временно оказывается инспектор полковник Фролов, человек вполне аракчеевского закала (он пользовался протекцией злобного временщика), хотя, как позже выяснилось, не лишённый добродушия. Теперь мальчиков водят шеренгами в церковь, не разрешают иначе как «по билетам» (то есть по записочкам самого Фролова) подниматься днём из классов в свои комнаты наверх — и вскоре этот начальник также прославлен подчинёнными (прославление относится к моменту появления нового, очередного директора, сменяющего Фролова):
Ты был директором Лицея,
Хвала, хвала тебе, Фролов,
Теперь ты ниже стал Пигмея[36].
Хвала, хвала тебе, Фролов.
Ты первый ввёл звонка тревогу
И в три ряда повёл нас к богу.
Завёл в Лицее чай и булки,
Умножил классные прогулки.
Наверх пускал нас по билетам,
Цензуру учредил газетам,
Швейцара ссоришь с юнкерами,
Нас познакомил с чубуками[37].
Нашёл ты фúгуру [38] в фигуре,
И ум в жене, болтушке, дуре,
Кадетских хвалишь грамотеев[39],
Твой друг и барин Аракчеев.
Тебе в лицо поют куплеты,
Прими же милостиво эти.
Но всё ли только петь Фролова?
Хвала, хвала тебе, Фролов!
Ты был директором Лицея,
Хвала, хвала тебе, Фролов,
Теперь ты ниже стал Пигмея,
Хвала, хвала тебе, Фролов.
Много начальников суетилось в лицейском безначалии. Мы не знаем, что хотелось написать Пушкину о Чачкове — всего восемь месяцев сей муж был надзирателем по учебной и нравственной части, зато лицейские карикатуры (Илличевского и других) изображают толпу профессоров, ползущую за милостями к министру народного просвещения Разумовскому, который тоже не оставляет Лицей своим попечением, а лучший лицейский поэт уж конечно не обойдёт и министра:
На графа А. К. Разумовского
Ах! боже мой, какую
Я слышал весть смешную:
Разумник получил ведь ленту голубую.
— Бог с ним! я недруг никому:
Дай бог и царствие небесное ему.
Времена всё хуже — но разве могут все эти важные господа одолеть наших молодых весельчаков?