Г Л А В А X

Невозможно было предугадать, что ожидало ее теперь впереди!.. Клава чувствовала сейчас только одно: случилось нечто ужасное, возможно, непоправимое. Ладно бы лишь на заводе, но и в личной жизни, судя по тому, как муж воспринял ее признание. Он вдруг стал неузнаваемо строгим, чужим, когда на его вопрос: «Брала ли она у рабочих деньги или все же не брала, ее оклеветали?» — она промямлила: «Предположим, да...»

— Что означает «предположим»? Ты же вымогала у своего брата рабочего, — неприязненно возразил Филипп.

Прикрикнув на Галку, чтобы девочка побыстрее управлялась со своими уроками да укладывалась спать, Клава легла поверх неразобранной постели, вся поглощенная мыслями о том, можно ли поправить дело и как.

«А что если обегать слесарей, написавших письмо в редакцию, и упросить их взять его обратно? Может, согласятся? — раздумывала она. — Нет, уже ничего не поправишь, поздно...» — поставила Клава точку под возникшей было надеждой, вспомнив Настин приход к ней в цех.

Ясно одно — никто ее теперь не пожалеет. Будь живы родители и не убит брат на фронте, они, наверное, пожалели бы, хотя потом им стало бы стыдно за нее. Уж такие они люди.

«Мы с Кинстинтином всю жизнь живем по-божески, ни разу не позарились на чужую копейку», — говаривала иногда мать, и это было истинной правдой.

Клава плотнее уткнулась в мокрую от слез подушку, не находя себе ни оправданий, ни спасения. Знала ведь, не могла не знать, чем могут обернуться принимаемые ею подачки, иногда пугалась последствий, решала — конец, но тут мысль о том, как она, не щадя ни сил, ни времени, вывела отстающий участок слесарей в передовые, сбивала все ее опасения...

Клава и сейчас подумала: «Ну, виновата, ну, бес попутал, но неужели моя самозабвенная работа в цехе не искупает мой проступок?»

Вернулся от Майоровых Филипп, шинель, как всегда, снял в коридоре, а шапку забыл. И эта неснятая шапка на его голове без слов сказала ей, что поход был неудачен. Да и на что, собственно, было надеяться, когда он, муж, и тот враждебно настроен к ней?

Заметив на столе прикрытый полотенцем ужин, Филипп, не произнося ни слова, рассеянно придвинул к себе тарелку с кашей, стал есть. Клава теряла терпение, такой жестокости она не ожидала от него.

— Что же мне теперь делать остается? — тихо произнесла она, приподнимаясь на локте. — Головой в прорубь или в петлю? — всхлипнув, добавила она. — Ты почему молчишь как истукан?

— Устал я, и мысли враскорячку, — прозвучал ответ.

Клава пристальнее взглянула на мужа и только сейчас заметила его посеревшее лицо с резко обозначенными морщинками около глаз, понуро опущенные плечи. Заметила и ужаснулась тому, как перевернуло его за несколько часов: «Господи, что же это я наделала?»

— Филипп, родной мой, прости меня, — привстав с постели, дрожа вся, цепляясь за его руки, плача, стала просить Клава. — Ничего подобного больше не повторится, дочерью нашей клянусь! Не отталкивай меня от себя...

Он не только не оттолкнул жену, а тронутый силой ее отчаяния — как бы сгоряча не натворила чего над собой! — помог ей снова лечь, укрыл одеялом.

— Ну, успокойся, успокойся, не казни себя. Что случилось, то случилось, переживем как-нибудь... Усни и ни о чем не думай. Я, видишь, не железный, мне трудно судить любимого человека, мне хочется пожалеть тебя... И я жалею, — заключил он с виноватой улыбкой.

Клава вскочила, повисла у мужа на шее.

— Господи, ушам своим не верю! — вскричала она, осыпая его лицо поцелуями. — Я ведь тебя тоже всегда-всегда жалею и люблю. Ты помни это, даже если очень сердит на меня... Однако как ты напугал меня поначалу, — произнесла она, слегка отстраняясь от него.

— А ты позабудь, будто и не было ничего. Позабудь, — спокойно посоветовал ей Филипп. И совсем как дочку стал снова укладывать в постель, поправил подушку, одеяло.

Клава легла, взяла его руку, положила под свою щеку. Шел уже первый час ночи. Филипп сидел рядом на стуле у кровати в ожидании, когда она затихнет и уснет. Он был растроган, потрясен объяснением с женой, с его той самой Клавой, которая, еще будучи невестой, хлопотала за непутевого милиционера перед начальством... Она тогда готова была всю вину взять на себя: и его самовольный уход с поста, и выстрел из нагана. Смелая, влюбленная девчонка, ей весь свет был не мил, раз было плохо ему!

Теперь попала в беду она, и как поступает он, слепой крот, живущий с ней рядом? Почему ничего не заметил раньше, не предостерег? А его поведение у Майоровых? Нет, он не сказал ничего лишнего против жены, и все же в самом его настрое не все было так, как следовало...

Филиппу захотелось закурить, разрядить напряжение. Он потихоньку потянул было свою руку из руки Клавы, но полусонная жена, проговорив: «Нет, нет, не уходи, мне плохо без тебя!» — не отпустила его. И Филипп продолжал сидеть, понемногу задремывая сам и испытывая чувство преданности к спящей рядом женщине, которой он был очень нужен и которая тоже нужна ему, просто необходима, даже вот такая, в которую легко многие могут бросить камень, многие, но не он!

Шел пятый день после того, что случилось с Клавой, когда Настя наконец могла в воскресный день вырваться к подруге, о которой беспрестанно думала, сначала недружелюбно, почти злобно, а потом с чувством сострадания и невольной жалости, какая иногда возникает к провинившемуся человеку от понимания того, как ему нелегко наедине со своим поступком... Да и Филипп мог обидеть ее, ведь он ушел тогда вечером отнюдь не в лучшем расположении духа.

«Блюститель закона, и вдруг в собственном доме близкий человек пойман за руку! Тут растеряешься и, не исключено, обозлишься», — думала Настя, всей душой сочувствуя и Филиппу. Да еще эта навязчивая Клавина ревность. Сама же Клава настаивала, чтобы Филипп учился по вечерам, получил высшее юридическое образование, и сама же за каждый вечер, проведенный мужем в читальне, устраивала ему сцены со слезами и упреками.

Это было унизительно для Филиппа, оскорбляло его, поначалу он возмущенно сердился, пробовал понять, откуда и чем навеяна Клавина беспричинная ревность, но, ничего не поняв, сдался, как человек добрый, а главное, любящий.

Дверь коммунальной квартиры Насте открыла Клава. Она была принаряжена, с прической, сделанной в парикмахерской, на лице оживление и даже веселость, чего уж никак не ожидала Настя.

Секунда замешательства, сковавшая обеих, была отмечена той и другой, но никто из них не подал вида.

— Ты одна, а где же Василий? — поздоровавшись, спросила Клава и крикнула мужу в глубь квартиры: — Филипп, помоги Настеньке раздеться!

Появился Филипп, тоже нарядный, в штатском выходном костюме. Настя невольно обратила внимание на его статную фигуру, интеллигентное лицо, совсем не похожее на то, с каким он предстал перед ними первый раз в барачном общежитии с кулечком бомбошек.

Выглянул из кухни сосед, Донат Александрович, протянул Насте руку.

— Да у вас праздник, что ли, какой? — с удивлением спросила она. — Вы все щеголями.

— Угадали, праздник. У моей Светочки день рождения. Милости прошу на скромный обед, — проговорил Донат Александрович.

— С удовольствием, но я без подарка. Добрый день, Светочка, поздравляю тебя. Считай, подарок за мною, — сказала Настя новорожденной.

— Спасибо. Но мне ничего не надо, — отвечала воспитанная девочка с пышными бантами на косах. — Лучше подарите Галке, она давно клянчит у родителей новую сумку.

Шустрая Галя, вынырнув откуда-то, была тут как тут.

— Не слушайте ее, тетя Настя, мне папа купит. А почему вы без Лени?

— Обойдешься на сей раз без кавалера, — ответил за Настю отец и, взяв гостью за локоть, с несколько таинственным видом повел ее в их комнату, плотно прикрыл дверь за собою.

— Должен тебе признаться, — начал он, усадив подругу жены на диван, а сам пристроившись возле стола, — у нас тоже есть причина попраздновать. Клава тебе ничего не намекала?

— Да мы с ней несколько дней не виделись...

Филипп приосанился, поправил галстук.

— Ты зришь перед собой, — торжественно начал он, — начальника паспортного стола районного отделения милиции! — и, сделав паузу, добавил: — Приказ о назначении подписан вчера.

Он замолчал в ожидании эффекта, но сам же не выдержал, просиял весь, подсел к Насте.

— Можешь угостить меня за хвастовство щелчком по носу!

— Нет, зачем же, я тоже довольна, — и протянула Филиппу руку. — С повышением тебя! Только жаль одного: напрасно ты забросил рисование...

— Самому жалко, да времени не имею. Вот отстрою дом, закончу институт, тогда все свои и ваши стены заклею рисунками! А пока для Галки иногда изображаю зверушек разных по природоведению. На днях пятерку с плюсом от учительницы заработал, — Филипп улыбнулся, слегка кося губы, отчего улыбка получилась застенчивой и, как всегда, добродушной.

— Клава очень убивается? — после молчания спросила Настя, но, вспомнив ее сегодняшний вид, поправилась: — Переживает... по поводу письма? Я собиралась, Филипп, просить тебя быть с нею помягче...

Филипп посмотрел на гостью, как показалось Насте, по-профессиональному цепко и испытующе.

— Да, очень, — твердо ответил он, отметая своей твердостью всякие колебания насчет жены. — И я тебе скажу, Настя: больше ничего подобного она никогда не допустит...

— Ну, все, все, я не сомневалась, — прервала его Настя, поспешно вставая и торопясь прервать неприятную сцену. — Пошли к Клане!

На кухне Клава была уже не одна, к удивлению Насти, появилась Антонина в ослепительно красном платье с большим воротником, красиво обрамляющим приоткрытую шею. Пшеничные волосы ее были ловко забраны в продолговатый пучок на затылке, на руках — серебристый маникюр.

— Ба, ба, а ты-то здесь какими ветрами? — поинтересовалась Настя.

— Попутными. По приглашению отца именинницы, — полушепотом отвечала Тоня.