– Ивка, подожди!

Я узнал его по прошлогодней летней одежонке – слегка полинялой, но все еще яркой.

Ивка обернулся, заулыбался мне навстречу – как солнышки и луны на его лиловой рубашке.

– Саша…

– Ивка… Ты что тут делаешь? Хозяйственные закупки, да?

Он объяснил деловито:

– Мама деньги дала на рассаду. Здесь дешевле, чем в других местах. Ну, я и купил… Бархатцы, многолетнюю ромашку. А теперь – на кладбище…

– К нему?

Ивка то ли кивнул, то ли просто голову опустил.

– Один? – тихо спросил я.

– Мама занята. У нее опять сборы в дорогу. В Москву…

«А ты не боишься?» – чуть не спросил я. Прикусил язык. Не все же такие трусы, как я. А уж Ивка – тем более. Он пережил такое, что ему не до кладбищенских страхов.

– А в Москву вы зачем собираетесь? Митю выписывают, да?

– Не выписывают еще. У него всякие осложнения были… Но все-таки ногу ему спасли окончательно. А то недавно опять хотели ампутировать, пришлось бы делать протез, вот такой… – Ивка чиркнул себя пальцем повыше щиколотки – на коже остался от ногтя тонкий белый след. Ивка потер его и глянул не разгибаясь:

– Саша, а ты куда идешь?

– Куда глаза глядят…

На лице у Ивки написался новый вопрос. И я не стал ждать, спросил сам:

– Хочешь, я пойду с тобой?

– Конечно, хочу!

Я тоже взялся за ручку хозяйственной тележки, и мы пошли рядом. Через несколько шагов Ивка недоверчиво сказал:

– Но это же далеко…

– Ну и пусть. Я не тороплюсь.

– Пойдем на Пушкинскую. Оттуда автобус ходит как раз… туда…

До Пушкинской было три квартала. Мы шли по пыльной улице Сурикова мимо серых панельных пятиэтажек. В одной из них был магазин «Музыкальные товары». Застекленные витрины от земли до второго этажа. Ивка остановился, я тоже. В громадном стекле отражалась вся улица и кусты акации на газоне – с желтыми клювиками цветов. И мы на фоне этих кустов – во весь рост.

Я подумал, что Ивка подрос за этот год. Раньше он был мне до плеча, а теперь до уха. А ведь и сам я сделался повыше. Обгорелые штаны стали короче, синяя выцветшая футболка еле прикрывала пояс. Вот досада! Я не хочу взрослеть. На фиг мне такое счастье…

Ивкины луны и солнышки вовсю улыбались с его отражения. Но лицо его было серьезное.

Я понял, почему он остановился: посмотреть на скрипки.

– У Мити вот такая, да? – шепотом сказал я.

– Да… Мама ее отвезла ему еще весной.

– Хорошо, что спасли ногу. Скрипачам ведь часто приходится играть стоя…

Ивка кивнул и стал смотреть вниз. Царапинка на его ноге покраснела, на ней выступила кровинка (видно, ноготь острый). «Как след от скальпеля», – мелькнуло у меня.

За стеклом выстроилось все скрипичное хозяйство – от двухметрового контрабаса до скрипки-малютки, на которой играют самые младшие ученики музыкальных школ.

– …А вот эта как называется?

Вопрос был не мой. И не Ивкин. Мы увидели отражение незнакомого мальчишки. Он сидел на корточках позади нас, у штакетника.

Это был пацаненок Ивкиного возраста.

Мы оглянулись и разглядели незнакомца получше. Лицо его было острое, загорелое, волосы почти белые, а брови, наоборот, темные, как нарисованные углем. И ресницы черные – на них будто сажа осела. И загар – словно с примесью пыли. Мальчишка задрал колючий подбородок и смотрел на нас очень темными блестящими глазами.

– Вот эта, рядом с самой большой… Она как называется?

Он был в замызганной коричневой майке с рукавами, в затертых джинсах с поперечными прорехами на коленях. Они были зашиты, но неумело, через край. Видно, что пацан из тех, кто обитает на вокзалах и в колодцах водопроводной сети. Не исключено, что неподалеку его друзья. От таких можно ждать чего угодно. У них – борьба за выживание…

– Это виолончель, – сказал Ивка.

– Как?

– Ви-о-лон-чель, – разъяснил я, незаметно оглянувшись. – От старинного слова «виола». Виола – это предшественница скрипки.

Мальчишка смотрел то на Ивку, то на меня. И щипал нитки в разъехавшейся дыре на колене. Дыра была похожа на приоткрывшийся рот – черные нитки, как щели между крупными нечищенными зубами.

– Ви-о-лон-чель, – повторил мальчишка раздельно, словно передразнивая меня. – Это точно?

– Совершенно точно, – отозвался я. Чтобы Ивка не подумал, будто я опасаюсь этого юного бомжа. – У нас есть фотография знаменитого виолончелиста Брандукова. Он там в точности с таким инструментом.

– А он где живет? – нервно спросил мальчишка и встал.

– Он нигде не живет, давно умер. Это старинный снимок. А тебе… что за дело до виолончели? – Это у меня получилось не очень-то ласково. Шагал бы ты, мол, по своим делам, подальше от нас.

Но он не ушел. Может, решил, что я спрашиваю из интереса. И объяснил хмуро, но без задержки:

– Она мне теперь ни за чем. Но знать-то надо… Она меня спасла…

Ивка смотрел на мальчишку не так, как я. Бесстрашно и с сочувствием. Тихо спросил:

– От чего спасла?

– Вообще… Всего спасла, как есть… Ну, не сама она, а ее хозяин.

Теперь, конечно, полагался новый вопрос. Ивка спросил. Но совсем не про то:

– Ты, наверное, есть хочешь?

Мальчишка мигнул. Если бы такое сказал я, он бы обязательно огрызнулся. Но Ивка есть Ивка. Его ясная душа была видна сразу и каждому.

– Вообще-то да… Я утром не поел… – Мальчишка говорил сипловато, будто у него заложило горло.

На сумке-тележке был карман. Ивка достал оттуда полиэтиленовый сверток. В нем было пять жареных пирожков. Ивка дал мальчишке, мне и себе тоже взял. Пирожки были с капустой. Мы стояли и жевали, поглядывая на витрину. Будто все трое давно знакомы.

Пирожок – он ведь маленький. Полминуты – и нет его. Ивка взял оставшиеся два. Один протянул нашему незнакомцу, другой разломил – мне и себе:

– Мы-то все же позавтракали.

Мальчишка не отказался. Даже улыбнулся чуть-чуть. И когда мы с Ивкой двинулись вдоль витрин, он пошел рядом с нами. Будто так и договорились. Может, ждал, что мы продолжим свои вопросы?

Ивка спросил:

– А как ты спасся? Где?

– Зимой. Недалеко от Гудермеса…

Вот оно что! Я посмотрел на Ивку и сказал мальчику:

– Вот у него там брата чуть не убили. Он теперь в госпитале.

Ивка шел, опустив голову. И отдувал упавшие на лицо волосы. Мальчик шагал сбоку от него. Они друг на друга не взглянули, но… будто локти их сдвинулись поближе. Да…

Мальчик вдруг заговорил. По-прежнему хрипловато:

– Это как-то неожиданно началось… Сперва не стреляли и не бомбили, мы тогда жили в деревне у маминой знакомой. Отец сказал, что уйдет на три дня, и пропал. В горы ушел, там их окружили, но они прорвались… Мы радовались, когда узнали, что они прорвались… Мама не хотела, чтобы он уходил туда… Она говорила: «Зачем тебе, это не твое дело». Он все равно ушел…

Мама сказала, чтобы я принес воды, я пошел к колодцу, и тут налетели вертолеты. Все перемешалось. Я упал в яму и надел ведро на голову… Потом затихло. Я побежал к дому, а его уже не было… Потом пришли соседи, сказали, что никто не спасся.

Ну, потом я не все помню… Я жил у незнакомых людей. Думал, что за мной придет отец. Потом пришел раненый человек и сказал, что отец не вернется.

–Тебе, – говорит, – надо выбираться к своим.

Я говорю:

– К каким своим?

– Все равно. Главное, чтобы отсюда…

Несколько человек решили идти к железной дороге, я пошел с ними. Они кормили… Но однажды по шоссе стали стрелять из танков, все побежали кто куда, и я остался один. Пришел в какую-то деревню, названия не помню. Там был пункт…

– Какой пункт? – спросил я.

– Филь-тра-ци-онный… Кого-то пропускали, кого-то забирали. Крик такой… Двоих мужчин отвели и застрелили прямо у дороги. У всех требовали документы. А какие у меня документы? Я сунулся в обход, а там бэтээры. Один солдат схватил меня в охапку и говорит:

«Ты один? Тогда уходи. Детей без взрослых не пропускают, майор приказал всех ловить. Иди отсюда, кончить могут…»