Я спрашиваю:

«А чего я такого сделал?»

«Ты, может, и ничего, а вчера к солдатам подошли два пацана и говорят: где ваш командир? Солдаты сказали, что командир ушел в деревню. «Тогда получайте вы!» – и две гранаты в них. Кого-то ранило, кого-то наповал. Одного пацана тоже наповал. А второго не насмерть, но его добили. И сейчас отгоняют всех маленьких и даже стреляют иногда…»

Я ему говорю:

«Ни в кого я гранат не кидал. Я даже не ихний, смотрите, я совсем белый».

А он:

«Один из них тоже был белый, вас не разберешь…»

Я потыкался к одним беженцам, к другим. «Возьмите меня с собой». Все боятся…

Там были музыканты. Целый оркестр со скрипками. Их-то обещали выпустить…

– Откуда там такой оркестр, – сказал я. – Со скрипками – это же не военный, не духовой…

– Не знаю. Может, выступали перед солдатами и задержались из-за обстрела… Они ждали специального автобуса.

– А кто обстреливал?

Мальчишка глянул с недоумением:

– Разве там можно понять?.. На этих музыкантов солдаты тоже смотрели не по-хорошему. Кто-то говорил, что один скрипач носил в футляре не скрипку, а «калашников» и убежал к боевикам…

– Это правда? – шепотом спросил Ивка.

– Откуда я знаю. Может, и правда… Но музыканты, конечно, говорили, что нет. Что он задержался в больнице из-за какого-то приступа, поэтому его и нету среди них…

Там, в этом оркестре, был один старик. С большущим таким инструментом. Он его не оставлял ни на минуту. Другие музыканты смеялись: «Вы от него не отцепляетесь, даже когда в кустиках садитесь…» Один раз он и правда пошел с ним в кусты. Никакой будки для туалета там нигде не было, да он бы и не влез в нее с таким футляром… Ну, я подождал, пока он там в снегу… Подождал, а потом выбрался из-за куста и говорю:

«Дяденька, возьмите меня с собой на вокзал. Одного меня не выпустят…»

Он сперва испугался, вцепился в футляр. Потом понял и опять испугался:

«Как же я тебя возьму? Тебя же нет в нашем списке!»

«А я залезу в футляр. Я легкий…»

«А куда я дену инструмент?»

«Здесь оставите. Никто не заметит».

Он тогда и говорит:

«Мальчик, ты представляешь, какая дорогая вещь этот инструмент? Это все, что у меня есть…»

«А человек, значит, не дорогая вещь, да? Дешевле вашей музыки? Меня же здесь пристрелят…»

Он тогда посмотрел на меня через толстенные очки и спрашивает:

«А ты не думаешь, что могут пристрелить нас обоих, если тебя найдут?»

«А может, и не найдут…»

Он смотрел, смотрел на меня, а там автобус загудел. Старик и говорит:

«Почему Бог дал мне талант, но не дал смелости? Ладно, полезай…»

Вытащил он эту… виолончель. Положил в кусты, погладил. А я – в футляр, скорчился там. Ну и стало темно, закачало…

Дышать было трудно. Долго трясло, потому что ехали по неровной дороге. Я не знаю сколько. Потом опять застряли, и мотор заглох. У меня рядом с головой щелкнуло – и дырка такая небольшая, круглая. Я в первую очередь обрадовался даже – дышать легче. А потом полетел куда-то в этом футляре, кувырком. Оказалось – на дорогу. Ну и думал, что конец, грохнулся так… Лежал, лежал. Вылезти-то не мог, футляр заперт снаружи, сил не было, чтобы поднатужиться и запоры сорвать. Да и страшно…

Потом поднялись, понесли. Открыли. Один, с черной бородой, говорит другому:

«Посмотри, брат, какая здесь музыка…»

Вытащили меня.

«Ты откуда, мальчик?»

А я молчу после такой тряски.

Тогда самый главный, в большой папахе, спрашивает по-русски:

«Ты почему в этом чемодане?»

Я кое-как объяснил, что спасался. На поезд хотел попасть. «Чтобы уехать, – говорю, – а то убьют».

Они переглянулись, больше ничего говорить не стали. Дали горячей каши и чаю. Потом главный опять ко мне:

«Вот этот человек отведет тебя на станцию», – и показывает на бородатого. Потом заговорили между собой, по-своему. Думали, что не понимаю.

Старший бородатому говорит:

«Отведешь подальше и застрелишь».

А тот:

«Зачем? Ребенок ведь. Аллах не простит».

«А твой ребенок где? А твоя жена? А мои дети где? Те, которые бомбили, смотрели, где чей ребенок?»

«Мальчик не бомбил».

«Мальчик видел наши лица. Может узнать потом. Дорогу сюда запомнить может… Иди, это мой приказ. Если грех, Аллах накажет меня…»

Я больше не смог есть, сделался почти без сознания.

Бородатый взял за плечо и сказал, что пора.

Мы пошли. У меня ноги не слушаются. Но уже не страшно, только спать хочется. А по краям дороги скалы и кусты. Я думал: скорей бы уж. Потому что совсем уже сил нету, только лечь бы скорее. Я остановился и сказал по-ихнему:

«Стреляй, собака».

Он тоже остановился.

«Откуда понимаешь по-нашему?»

«Не твое дело. Стреляй, я дальше не хочу идти».

Он постоял и говорит:

«Иди, мальчик. Станция там, впереди. Может, дойдешь. Я выстрелю, но не в тебя, не бойся…»

Я говорю:

«Ты врешь».

А он говорит:

«Иди, я сказал».

Я стал пятиться. Потому что боялся, что в спину выстрелит. Пятился, пятился, потом побежал. А сзади как грохнет… Я упал, думал – в меня. Потом посмотрел, а он лежит на спине, а в руке пистолет. В откинутой… Я подошел, он мертвый…

Я хотел взять пистолет, но у него пальцы были стиснуты. Тогда я взял шапку. У меня была тонкая, вязаная, а у него теплая, мохнатая. Без этой шапки я бы замерз насмерть. А так все же добрался до станции. А там пролез в вагон, в поезд до Ставрополя. Толпа была, меня не заметили…

Мы давно уже пришли на остановку, но автобуса все не было и не было. Мы сидели под пластмассовым навесом. Пластик был зеленый, тонкий, солнце просвечивало его. Лицо мальчишки от этого было табачного цвета. Он перестал рассказывать и закашлялся.

«Курит, наверно», – подумал я. И сказал не из любопытства, а от неловкости:

– Ты не похож на кавказца.

– Отец был литовец. Наполовину. А наполовину латыш.

«Был…» – отозвалось во мне.

– А мама наполовину русская, наполовину чеченка. Мы ведь сперва-то жили в Смоленской области. Отец был начальник цеха на молочном заводе. Потом завод сделался частным. Отца уволили. Мы продали квартиру и решили ехать на родину отца, в Вильнюс. Но оказалось, что ему туда можно, а мне и маме нельзя, потому что иностранцы. Мы помотались по разным местам, потом мама решила: «Поедем к моим родственникам под Грозный, они помогут». Это было еще до войны. Мы нормально жили, пока не началось…

Я подумал: спрашивать ли? И не удержался:

– Если твой отец был литовец… латыш… зачем он полез в эту войну?

– А он такой… Сказал: «За вашу и нашу свободу…» Мама говорила: «Не будет никакой свободы, только кровь». А он все равно…

Из-за угла показался автобус. Мы встали. Мальчик быстро спросил:

– Можно я поеду с вами? Все равно мне делать нечего.

Я уже ничуть не опасался этого пацана. И все же взглянул на Ивку.

– Если хочешь, – сказал Ивка. – Но мы едем на кладбище.

– Мне все равно.

Ивка объяснил, будто извиняясь:

– Мы там будем сажать цветы на могиле… одного солдата.

– Я умею сажать… – И перевел глаза с Ивки на меня. Видно, он чувствовал мое недоверие. Глаза его были не черные, как показалось вначале, а темно-карие. Просящие такие. Я поглядел на его растоптанные кеды.

– Тебя как зовут?

– Арунас… Это литовское имя.

– Длинное, – неуверенно улыбнулся Ивка. – А есть еще какое-нибудь? Уменьшительное…

Арунас тоже улыбнулся. Чуть-чуть.

– Уменьшительное еще длиннее. Арунелис… Но мама иногда говорила: Нэль…

Он отвернулся, быстро зашевелил губами. Я сказал поскорее:

– А я – Саша. Ребята иногда еще зовут: Алька…

Ивка глянул удивленно. Он такого моего имени не знал. Я объяснил:

– Сперва бабушка так звала, а потом в лагере, в прошлом году.

Ивка понимающе кивнул.

– А это Ивка, – сказал я Арунасу. – Полное имя Иван, только Ваней его никто не зовет…