– Я его нашел, когда ходил тут один… – Арунас опять сел в обнимку с виолончелью. И опять получилось, будто виолончель и он – одно коричневое существо. Арунас провел смычком по струнам, прошелся по ним пальцами левой руки…

Сперва были отдельные непонятные звуки. Потом они соединились. Скрип и жужжание исчезли, и словно человеческий голос проступил в струнном гудении. И голос этот… Господи, да это же песня про аистенка!

Я не знаю, хорошо ли играл Арунас. С точки зрения музыкальной техники, наверно, неумело. Но мелодия была чистая, родная такая.

Я поймал себя на том, что губами повторяю слова песни. И произнес их все до последнего – только тогда Арунас опустил смычок.

Мы с минуту молчали. Потом Ивка неуверенно произнес:

– Не может быть, чтобы ты не учился раньше…

– Не учился. Только здесь попробовал. Но это и получается потому, что здесь. А больше я нигде не сумею…

Он сумел. Но это случилось позже. В те дни, когда была закончена пьеса и Демид старательно мучил нас на репетициях.

Больше всех мучился я. Конечно же, Демид уговорил меня стать принцем Женькой. Когда я убеждал его, что во мне ни капли актерского дарования, он отвечал:

– Ерунда! Все дети талантливы от рождения. Надо только не бояться раскрыть в себе этот дар.

И я сдался. Потому что в глубине души мне и самому хотелось сыграть эту роль. В самой-самой глубине. Потому что принцесса Настя (то есть, как и я, Женька) во время репетиций становилась другой, немного сказочной. И я вспоминал, как смотрел на нее в первые дни знакомства, прошлой осенью.

Наверно, у меня кое-что получалось. В минуты вдохновения. Но такие минуты случались не всегда. И я видел, что порой Демид морщится и вздыхает. Он никогда не ругался, не кричал, если что-нибудь не ладилось. Только делался грустный.

– Жень… то есть Алик. Ты как-то вдруг посреди действия резко выходишь из образа. Словно вспоминаешь, что ты не принц, а семиклассник Иволгин и скоро пора в школу…

– Ну, так оно и есть…

– Нельзя так. Оставайся в сказке до конца.

Ага, нельзя! А что делать, если вдруг в неподходящий момент вспоминается всякое…

Что давно от мамы и отца не было ни звонков, ни писем. Что Галина Антоновна опять не расстается с меховой шапкой, гладит ее, как кошку (Ивка сказал). Что недавно разбился самолет с семилетней американской девочкой (такой же, как Соня). Она, кроха, решила перелететь океан, установить рекорд (вместе с отцом, конечно), и они грохнулись в начале полета. Озм… Что диктор с экрана вчера опять называл цифры – сколько человек погибло в «горящих точках». «А сейчас рекламная пауза… начинка из поджаренных орешков и то-олстый слой шоколада… и столько коровьего молока, что мы сейчас замычим… му-у-у…»

– Алик…

– Ага… Демид! Ты видел, как на прошлой репетиции смотрел на меня Арунас? Он, бедный, вместе со мной мучился. И с тобой… Он будто все знает, но боится сказать. Попробуй, пусть принцем будет он!

– Арунас?

– Ну и что же, что он поменьше меня? Не так уж и меньше. А разве обязательно, чтобы принц был одного роста с принцессой?

– Дело не в росте!

– Вот именно! Дело… в душе, да? Вот он душой-то все и чувствует! Недаром же это он придумал конец сказки!

– Придумать – это одно. А вот выразить себя…

– Он выразит! Он может…

И я рассказал Демиду про виолончель.

А дальше случилось неожиданное. На следующий день виолончель появилась в театре. Конечно, не та, что в старом доме, но очень похожая. Демид попросил ее у знакомого музыканта.

Арунасу Демид сказал очень ласково, но и очень настойчиво:

– Давай попробуем, Нэлик. Не бойся… Представь, что ты в том самом доме…

И… Арунас представил.

Может, он играл не так хорошо, как там, но все-таки… все-таки эта песня опять взяла нас за живое. Всех, кто слушал.

Демид помолчал, повздыхал. Погладил плоскую лысину.

– Друг мой Арунас. Давай попробуем ту встречу с девочкой в парке. Будто ты мальчик Женька.

Арунас испуганно глянул на меня.

– Попробуй! – почти простонал я. – У меня гора с плеч…

Я правильно предчувствовал. У Арунаса все получалось как надо. И все были просто счастливы. Может быть, только кроме Вячика, который очень тайно тоже мечтал быть принцем. Мечтал, но даже под пыткой не признался бы в этом, потому что способностей к сцене у него не было вот ни настолечко. Несмотря на все заявления Демида про общую детскую талантливость.

Неделя прошла в полной радости, в ощущении, что осенняя премьера будет замечательной.

Я выбрал себе второстепенную роль трусливого пограничного стражника. Ивку назначили пажем принцессы. Вячика – помощником часового у городских ворот. Стой столбом, козыряй – и никаких проблем…

Николке досталась роль поваренка. Арбуз же от актерского дела отказался напрочь. Заявил, что ему хватает плотничьей и малярной работы. Он обивал досками обгорелый край сцены и красил выпиленные из фанеры крепостные башни и стены.

Мы пытались зазвать в театр и Динь-Дима, но он все отговаривался. Объяснял, что дома, в Соломине, мама беспокоится, если он уходит надолго. И нас к себе в Соломино никогда не звал. Мы так и не знали, где этот поселок. Может быть, между Стекловском и Соломином какая-то непонятная межпространственная граница? И Динь-Дим – наш друг из иного мира? Так я иногда думал.

Мы встречались с Динь-Димом только на нашей Дороге. Но уж там-то он оказывался обязательно – как только мы приходили к столбу с автобусной табличкой.

Правда, появляться там стали мы реже – театральные дела занимали много времени. Но Динь-Дим не обижался.

И все шло хорошо. До того пасмурного утра, когда Арунас вдруг не пришел на репетицию.

Раньше такого с ним не случалось.

Ивка, я и Вячик побежали к Геннадию Марковичу.

Старик встретил нас бодро, но мы увидели сразу, что бодрость эта не настоящая. Он слишком суетился.

– А, прискакали! Ничего страшного, жаль только, что опоздали… Увезли Арунаса…

«Что с ним?» – ахнул я про себя. Ивка тоже испугался:

– В больницу?

Сами виноваты! Затянули это дело. Ведь Ивкина мама и ее знакомая, врач, давно уговаривали Арунаса лечь в детскую больницу на обследование. На две недели. Но он отбрыкивался, как мог. Все «потом» да «потом». Не хотелось ему даже на короткий срок расставаться с нами. И с Дорогой. А затем еще и роль принца ему досталась. Не прерывать же репетиции! А здоровье-то никудышное. Вот и достукались…

Но Геннадий Маркович всплеснул руками:

– Что вы, что вы! Не в больницу! Случилось, можно сказать, чудо. Объявился его отец. Живой, здоровый. Отыскал нас, ухватил сына и сразу на вокзал. Конечно, со словами благодарности мне, и вам, и всем-всем… Сказал, что есть документы для въезда в Литву. Как говорится, к родным пенатам.

Мы так и сели.

И не было у нас никакой радости от такого чуда.

Вячик проговорил капризным голосом:

– Хотя бы зашел, попрощался.

– Не было возможности. Отец сказал, что надо спешить на поезд, такие сложились обстоятельства… Он, по правде говоря, нервничал. Возможно, от радости.

«Подлые обстоятельства, – подумал я. – Арунас наверняка не хотел…»

И вырвалось:

– Отец его насильно увез! Арунас же говорил, как тот с ним по-свински обращался!

Геннадий Маркович покивал. Потом пожал плечами.

– Не знаю. Возможно, мальчик преувеличивал. От детской обиды… И кроме того – все равно родной папа…

«А как же теперь Галина Антоновна? – подумал я. – Ведь она-то, наверно, считала, что судьба ей послала нового сына…»

А Вячик поцарапал кроссовкой половицу и сумрачно предложил:

– Вот пойти да сообщить куда надо, что здесь появился бывший боевик. Он же воевал против наших…

Стало тихо, я увидел, как Геннадий Маркович смотрит на Вячика. Ивка – тоже: то ли со страхом, то ли с жалостью. Он сел на край дивана и так вцепился в коленки, что побелели суставы. Потом тихо спросил: