А теперь? Она призадумалась над вопросом, в кого пошел единственный внук, в Мослаковых или Герасимовых? По смазливости — в Мослаковых, по ершистости — в Герасимовых. И если в них парень, то не выдержит испытаний, а если в мать, тогда есть надежда.

— Другой такой стервы поискать надо, — проворчала старуха. И была права.

Так что выше Дмитрия была кое-какая родовая история, а ниже — просто-напросто предположения. Наверное, Герасимовы живали в рабочих слободах, кузнечили в монастырях и на князей. А впрочем, кто их знает? Старуха делала отсчет с Дмитрия. И было видно, что тысячелетия царствования Герасимовых над металлом и механизмами еще надо добиваться. Знать бы их подробно, было можно сплюсовать годы, но против такой уловки старуха восставала. К тому же, могло быть по-разному. Наверняка многих Герасимовых тянуло к земле. Нет, было во всех определенное движение к заводу. Скажем, брак отца и матери, вроде бы, случайный, и все же нет в нем случайности, а именно движение. И казалось бы, ну, приехала девушка с отцом к родичам в тайгу, благо пароходы стали ходить по Оби. Чего проще! Ан, это не просто, это сходились две линии мастеровых — одних промышленных пролетариев и других, кузнечащих по тайге умельцев (но и крестьян). Случайность? Вроде бы и случайность, да смахивающая на закономерность, в свою очередь похожую на случайность, которая… Они там были один раз в деревне: приехали — уехали, Наталья с отцом. Но года через три заневестилась Наталья и твердо решила не выходить замуж за бедовых мастеровых. В ней был очерчен образ мужа, твердого и очень спокойного человека, работавшего на заводе, но могущего работать и сам по себе, имевшего огород, лошадь, корову. Словом, Семен-кузнец их дальняя таежная родня.

С мечтой, с вымыслом, бредом надо обращаться так же внимательно, как с прадедовской обоюдоострой бритвой, что сохраняют некоторые семьи. И хороша, и безумно остра, и чуть зазевался, вертя ее в руках, и получаешь глубокий порез.

И просто шутил Семен Герасимов, записывая: «А когда исполнится тысячелетие моего рода, он достигнет звезд и будет их ремонтировать».

А Марья Семеновна, пока не заработало ее упрямство, сомневалась и в своем древе, и в своих предках. Но страшно шутит жизнь, сомнения ее были напрасны, а тысячелетие, которое Семен, отец Марьи, относил, по-видимому, на 2000-й год, уже близилось.

Ибо род, пошедший от оружейника Ивана, сына Герасимова, и в самом деле отмечен завидной древностью. Только обоснован он в северных густых лесах. Часть его в маленьких кузницах проковывала железо, что находили даже в воде, и молотки, выбив из его ноздрей жидкий шлак, изготовляли то, что требовалось, даже мечи. И познания передавались от отца к сыну и так далее, и сберегались они — и род их — заботой людей, которым был позарез нужен кузнец. Но не все были кузнецы, а часть ковыряла те же северные земли и крестьянствовала на них. Делалось обычно так: старший кузнечил, молодшие ковыряли землю либо охотились.

В лесах отсиделись Герасимовы от татар, их руками ковались наконечники стрел и копий, отличные мечи, которые уже тогда Герасимовы умели закаливать в угольном порошке, делая железо сталистым. И меч их, внешне очень небрежный, ценился в коня, здорового, сильного, пригодного и для ездки, и для вспашки земли.

Быть может, и сидели бы они там вплоть до сегодняшних дней, но при Петре Первом их, как людей ценных, староверы перетащили на Урал и далее, в Сибирь. И тогда-то нарушился баланс семьи, ибо хлеборобная ее часть осталась ненужная в таежных лесах. С тех пор пошли беды и встряхивания семьи Герасимовых. Но увяли староверы, Герасимовы, люди, к вере равнодушные, приняли новое православие и стали креститься кукишем, лишь бы кузниц не перетаскивать с места на место. Род их в лесах помельчал и стал щуплым. Но черты художников по металлу остались, и кого бы теперь ни бери, старуху, ее Семена или даже Павла, художника, тяга к металлу была во всех. Отец Павла рисовал картины завода, сам он пробовал (иногда) силы в художественном литье из чугуна, Семен обожал металлический огонь плавки и сам металл, любил опиливать его, сверлить и т. д. и т. п. Вся квартира была им переделана, все металлические части заменены выточенными, выжженными, отлитыми им. И каминную решетку по старинным образцам он отливал сам.

Но больше всего соответствовал образу Семен-кузнец, дальний родственник и тоже Герасимов. Это был очень спокойный и крепкий парень, голубоглазый, молчаливый. И хотя он, судя по ширине плеч, по бычьей шее, по тяжелым кистям рук, был невероятно силен, но не делал каверз. Он не хватал, как другие, за косы, не мял груди и не тискал так, что трещали ребра, не щипал до синяков крепкий, но и весьма вертлявый задок. Он шел рядом, придерживая ее за талию, и было все надежно. И впервые девушка поняла свою мать, говорившую: «Я за мужем, как за каменной стеной». Девушка и почувствовала в кузнеце прочность. А парень был (по городским понятиям) слишком уж тихим, но зарабатывал он хорошо и славился в деревне тем, что мог чинить даже ружья центрального боя. А если был случайно материал, как-то железные трубки, то делал новое. Ему отец уже присмотрел невесту, дочку крепкого мужика Ненашева, рябую здоровенную деваху. Но кузнец внимательно слушал рассказы отца девушки, городского рабочего. Тот был так не похож на деревенских, ходил в черном приталенном пиджаке, в фуражке с лаковым козырьком, в сапогах гармошкой. Будто писарь! Однако рабочий человек, машинное черное масло и железная пыль въелись в кожу его рук, влезли под ногти, короткие и обломанные.

Голос дядьки был спокойно-дерзкий, он кланялся первым только батюшке, а над мужиками смеялся, называя их косопузыми и медведями, и уверял, что они залегают на зиму в спячку. Те посмеивались, отшучивались, побить городского за оскорбление не решались. Он звал их в город, работать на завод братьев Шориных. Тут что? Жизнь — дело фартовое. Нашел соболя — подработал, не нашел — соси зимой лапу. Мыть золото? А если лихой человек из винтовочки наповал уложит? А? Охотник, конечно, заработает на хлеб, на квас. Он и медведя свалит. А свинину ест лишь потому, что баба ведет его хозяйство. И в городе не рай, но все же веселей, шумней, сытей, нет комаров. А рабочих требуется много, купцы мастерские ставят и заводы строят, привезли анжинеров, бельгийцев. Во работа. И дома не хуже, а лучше здешних. «Мы себе лес берем только лиственничный, — хвастал он. — Мясо у нас четыре копейки фунт, а средний работяжка двадцать целковых в месяц отхватывает. Во! А кто не ленив — у того лошаденка, телега. У меня, к примеру, — хвастал он. — Я и груздочков насолю. С бабами в лес уедем, там и солю — три бочонка груздей, доверху, ежели их камнями прижать. Во! Я и огород вспашу — капуста у меня своя. Приезжайте, медведи, к нам в город, мы вас там и обстрижем и обломаем».

— Ты и, тово, обломаешь, ухорез, — отвечали мужики.

Говорил, вроде бы посмеиваясь, а мужики пугались непривычного и переглядывались. Ехать? В такую даль! Еще чего выдумал, варначина.

А кузнец слушал, слушал, и что-то померещилось ему в этом городе. Может, Семена звала даль, может, красивая девка. Может, сначала мужик хочет дорогу, а затем уже настоящую работу. А тут еще городская девка. Это тебе не деревенская телка — орать частушки поросячьим голосом да толкаться локтями. Разве знают в деревне настоящее обхождение? А эта девушка умная, цену себе знает. Если что сделаешь грубо, сейчас же одернет, сказав: «Милостивый государь, не распускайте лапы». Если она щелкает семечки, то плюет не на пол, а в ладошку. Совсем другой коленкор! С такой бы женой, мечталось парню, да ежели бы на завод, да зарабатывать, то зажили бы неплохо. И комаров нет, и зимних охот по белке, черт их подери…

Потом не раз вспоминала мать Марьи Семеновны, что обошлось у нее с кузнецом без разговоров, а переглядкой. Этим все и решилось. Уехали родичи, скучал кузнец в деревне до зимы, когда деревня — походом! — пошла белковать. Народ сюда пришел с Урала и перенес глупый уральский способ белкования. Обычно сибирские чалдоны, те охотились в одиночку, и на белку, и на соболя, даже на самого хозяина. Они ставили зимовье, и не одно, обхаживали тайгу вокруг, не мешая друг другу, и, случалось, добывали немало. Уральский шумный способ охоты по белке в Сибири практиковала, пожалуй, одна их деревня: отправлялись кагалом. Брали много саней, наваливали еды, выбирали старосту-белковщика. Избушки у них в лесу были не как у чалдонов, а топившиеся по-черному, дымные, тяжелые, нехорошие для сна. Но зато все издревле привычное, в чем и смак. Там жили, полуугорелые ночью, но ходили весь день по свежему воздуху, и отдыхивались. Они набивали белок, если везло, то на приличные деньги, оздоравливались, ходя по морозу (хотя и застуживались иные, случалось, насмерть).