В общем, это была шумная, веселая пора. И ни одной бабы! Хорошо!

Но на этот раз кузнец — их было трое братьев Герасимовых — старший, средний и младший, головастик, такой умный, что был прозван в деревне Двухголовым. Но этот еще мотал зелеными соплями и по белке не ходил. Так вот, когда старший и средний ушли подальше, и чужие выстрелы из малопулек с толстыми гранеными стволами перестали слышаться, остановились. Старший брат опустил ружье вниз стволом и поправил капсюль. Потом закинул винтовку за плечо.

— Ты чего, Семен? — спросил его средний.

Но старший брат молча переминался на широких лыжах, подбитых шкурками, снятыми с лосиных голяшек. Он задумался о кузне, в которой средний теперь будет не помощником, а полноправным хозяином. Его будут почитать и баловать односельчане, как до сих пор баловали Семена. Хорошо.

— Знаешь, где мы находимся? — спросил Семена брат.

— Чего ж мне не знать, — сказал тот. — Ежели на лыжах рвануть, завтра можно выйти на большак.

— Там ямщики?

— Ага, — сказал старший брат. — Ухожу я от вас. Из деревни не уходил, батю боялся, он крутой. А отсюда я ухожу.

— К девке той?

— Может, к той, а может, и нет. Но ухожу. Согласится, так на ней женюсь. Она чистая, ладная.

— Далеко идти.

— Ямщики ездят, — ответил старший. — Маманя деньжат мне прикопила, я ей давно открылся.

— Много? — спросил средний братан.

— Однако, много, — сказал старший. — Рублев триста. Ты бате ничего не говори, а то он в избе погром устроит.

— Слушай, — посоветовал средний. — Деньги ты спрячь подальше, а то отберут.

— Не маленький, чай. Вернетесь вы недельки через три, тогда батя и узнает. А я, как приеду, сразу отпишу, — сказал старший и побежал в лес, а обе их собаки, Рябчик и Стерва, заскулили ему вслед. А не рвались, не бежали. Выходит, разговор они понимали.

На белкованье пришлось сказать старшому, а потом и батя приступил к парню с вожжами. И средний брат рассказал подробности (не упоминая только деньги). Отец сплюнул и махнул рукой: ляд с ним, не пропадет. Он не боялся за старшего: в тайге не замерзнет, охотник. В городе такой ценен — зверь на железную работу. Но мучило среднего брата Петра, что, прощаясь, они не пожали друг другу руки. Конечно, не принято у них в деревне такое, а все же… Старшой только сказал:

— Что ж, братан, ишо авось встретимся.

— Встретимся, — сказал Петр.

И не ошибся, встретились, не дай Бог как.

Старшой приглашал не раз к себе в город, писал письма, но поехал младший, «двухголовый» Потап, а вернувшись, очень одобрил и Семена, и город. Ему там все нравилось. А Петр таки встретил старшего брата уже в тайге, в гражданскую войну. Так что обещание он свое сдержал, хотя и сам не знал об этом.

Семен вышел на дорогу и договорился с ямщиками. Всего за десять рублев его подкинули в город. Еще пятерку он проел в дороге: дорожились мужички в придорожных селах, рубли, как фершал зубы, рвали. Охнуть не успеешь, и нет целкаша. Но Семен был не прост и в дороге постился. В городе он живо отыскал своего будущего тестя, и тот поселил его у себя и устроил работать в депо на следующий же день. Можно бы и самому завести кузенку, но в депо, уверяли все, работать выгодней. Интересная работа, спокойная, уверенная, с паровозами. Семен женился, неторопливо, вдумчиво работая, поставил с тестем хороший дом — фундамент клали из лиственничных кряжей, на стены пошла сосна. Но оболонь Семен сострогал и клал налитую смолой сердцевину. На века ставил.

А тут пришла японская война, взяли Семена, угнали — вернулся с нее Семен, прихрамывая на правую раненую ногу. Только успокоились — революция 1905 года. Только стихло — придвинулась германская. А там началась Большая Революция — с шумом, с красными флагами, стрельбой. Но теперь Семен был совсем другим. Сразу видно: не зря работал на заводе, мучался на войне, читал книжки и ходил на тайные собрания большевиков.

Семен вернулся в город уверенным в себе коммунистом: другой формы власти он не признавал, хоть ты убей его. Только народная власть, а остальная пусть катится подальше. А катиться ей надо помочь. Чем Семен и занялся с великим усердием. И — началось! В конце концов Семен стал командиром, в черной коже с головы до пят и с громадным маузером в придачу. К нему имелся даже деревянный приклад, собираемый из кобуры. Тогда можно было стрелять почти как из винтовки.

Когда установилась советская власть в городах, Семен с отрядом красной гвардии ушел вылавливать колчаковцев в тайге, те уходили все дальше на север, вплоть до родной деревни. Там-то Семена и убили. Кто? Да свои, наверное. Но в снах Марьи Семеновны отец до сих пор был живым и ходил кожаным, с маузером. Он был усат, пах ружейной смазкой, махоркой, кожей. Словом, запах мужской, очень приятный. А еще пах отец опасностью, с которой постоянно встречался. Да и сам он был предельно опасен для белых, конечно. И не руки кузнеца, не страшный маузер, не таежный охотничий глаз, прищуренный и спокойный. Нет, эта опасность сидела в его голове: он был коммунистом, свирепым мечтателем о будущем. Потому-то и ушел в город, потому и женился на фабричной девчонке и стал коммунистом. Мать часто говорила о нем. Но рассказы бабки (она переехала в город после смерти деда) об отце Марье нравились больше. Что и понятно: бабка родила его. А тот старый мир стал переделывать на новый, с необычайным приложением энергии, с маузером в руке, в отряде красноармейцев, шумных, бородатых, крикливых, вооруженных.

А переделывать-то надо было много чего. Вот бабка. Она была сморщенная, черноглазая, смуглая: не сибирячка она, а с Украины, хохлушка… Рассказывала:

— Родилась я, внученька, в Ковронской губернии, в селе Шигости. Дразнили нас так: «соловьи-пересвистники». А потом уже попала в Сибирь. Конечно, места тяжелые, но когда куда попадешь, то разбираться не приходится, бери все, как оно есть. У отца с маткой было пятеро дочерей и два сына, а землю, внученька, тогда давали только на мужчин, а уж баба при мужике была. Так что имели землю на трех человек. А земля там была высосанная, с малых лет я уже работала поденно. Да, да, с семи лет, сердынько, нянчила я чужих дитев, у куркулей в хатах убирала. У нас-то пол земляной был, ну а у тех настоящее дерево. Да, все хлопоты, хлопоты, и поиграть-то некогда. Пришлось мне трудно жить, а вспоминается как будто хорошее, ясынка.

— Бауш, а как ты в Сибирь попала?

В 1898 году мать, отец и все родственники бабушки подалась в Сибирь, двинулись в Томскую губернию. Земля, сказали, есть, лесов же шибко много. Приехали они на Троицу и ужаснулись. «На Украине о ту пору все цвело, а тут снег лежит и таять не собирается. Испугались мои родственники. Ой-ой, снег! Дождались тепла, как снега растаяли, и кинулись назад. Ехали, отбивались дубинками от комаров. А те гнали их, гнали…» И бабка засмеялась. И выходило из ее рассказов, что бабка взяла да и осталась. Хотели увезти и ее, но сестра Пелагея уже вышла замуж за сибиряка, и бабка жила у молодых и тоже вышла замуж, да не за городского, а за крестьянина-таежника, очень уж понравился этот парень, и веселый, и ражий, кряжистый такой! Бывало, на ладонь посадит (задок-то еще был девичий) и носит по избе, носит…

Сразу в деревню они ехать побоялись — зима, и кузнец-батька, узнав, бушевал. Зиму они прожили в Томске. Герасимов Иван по-прежнему работал дворником (цена рубля в деревне и в городе была разной, на этом парень и построил расчет заработать себе целое хозяйство), да еще на охоту хаживал, добывая белку и куниц, и побольше денег. Отец ведь ему денег не присылал: и не принято было, и желал, чтоб сын у него был покорный и под рукой. Поэтому он придерживал натощак, мол, ройте землю носом, узнаете лихо. Что ж, они рыли и лихо узнали, да все превозмогли.

— Как, бауш, вы жили?

— В Томске, доня моя, до сих пор висит старый мост, у него мы, молодухи, стояли и ждали, когда какая барыня пригласит постирать, с детьми понянчиться. Так что мне деревня раем показалась. Приехали, домище поставили, скот закупили. Ружье у мужа было добычливое, бердана называется. И еще, как у всех, малопулька старинная.