Мимо прошли Тамарка-пискля и молоденькая сердитая докторша.

— И что вы за народ, — говорила доктор сердито и жалобно, — то вы режетесь, то колетесь, то у вас занозы, то вам в уши заползет какая-то гадость. Второй месяц живу в лагерях — ни разу за ягодами не сходила. Ну зачем тебе понадобилась эта стекляшка, скажи на милость?

— Это чечки, — ответила Тамарка.

— Где ты ее взяла?

— А на свалке, когда в колхоз ходила.

— На свалке. Час от часу не легче. Анна Ивановна, они на свалку ходили, — возмутилась доктор и скрылась в домике, в котором жили малыши.

На дорожке показался маленький рыжий Прохор, брат Тамарки-пискли. У него были необыкновенные уши, большие, прозрачные, оттопыренные, нежно-розовые, как крылья бабочки. Он шел по вполне законному маршруту — туда, за умывальники, где виднелись деревянные будочки. Он хромал на обе ноги, ковыляя на разные лады, и видно было, что каждый шаг причиняет ему страшные страданья.

— Прохор, ты захворал? — спросила Альвик.

— Не, это я так… Чтобы не скучно!

Альвик рассмеялась такому способу развлекаться и живо сообразила, что она также имеет полное право отправиться по тому же маршруту, как и Прохор. Она вышла из палатки и не спеша отправилась за умывальники. Она шла, то прихрамывая по способу Прохора, то подпрыгивая на одном месте, чтобы продлить удовольствие. У нее были самые честные намерения, но по дороге ее подстерегало непреодолимое искушение. Она увидела голову Васи-радиста в его знаменитой огромной войлочной шляпе.

За этой шляпой Альвик охотилась вторую неделю. Сейчас Вася лежал в позиции, очень выгодной для Альвик. Все тело его скрывалось в палатке, из-под отогнутого края торчала только голова в шляпе и рука с книгой. Альвик затаила дыхание, обошла палатку сзади, подкралась к Васе, схватила шляпу и бросилась бежать. Вася помчался за ней.

В мертвый час нельзя было ни визжать, ни смеяться, от этого было еще смешнее. Смех душил Альвик. От сдержанного смеха у нее раздувались щеки, она сипела, шипела, и наконец, когда споткнулась и Вася стал нагонять ее, она не выдержала и пронзительно завизжала. Она мчалась и визжала отчаянно, с наслаждением. Тогда из палатки вышел Митя и посмотрел прямо на нее, отчего она сразу умолкла и замерла на месте. Митя прищурился, взглянул на небо, помолчал и сказал спокойно, с видимым удовольствием:

— Аля Викторова, за то, что ты не спишь в мертвый час, — одно ночное дежурство вне очереди. За то, что ты мешаешь спать другим, — второе ночное дежурство вне очереди. За то, что стащила чужую шляпу, — третье ночное дежурство вне очереди. Итого три дежурства вне очереди. Отдай Васе шляпу и можешь идти спать в свою палатку.

Мите было всего восемнадцать лет, но он был партизаном во время войны, имел ордена и хромал на левую ногу, поэтому Альвик отдала шляпу и беспрекословно побрела в свою палатку.

— Три дежурства? — спросила Катя. — Зачем ты визжала как зарезанная? И что этот Митя за человек? — Лицо Кати выражало мечтательное восхищение. — Всегда вырастает как из-под земли.

— Это потому, что он был партизанским разведчиком, — с гордостью объяснила Альвик.

После вечернего чая все занялись подготовкой к спортивному празднику, который должен был состояться завтра.

Возле невысокого холма расстилалась лужайка — ее выровняли, приготовили беговую дорожку, поставили снаряды — сделали «стадион».

На холме вырыли земляные скамьи и покрыли их свежим сеном.

Альвик заранее приготовила удобное место для родителей. Последние недели к ней приезжала одна мать, но она знала, что завтра приедут оба, потому что спортивный праздник — это день ее побед и триумфов, это — «ее праздник». В этот день и папа и мама приедут обязательно.

Наступил вечер. Босые ноги тронуло холодком. Небо поблекло, а зубчатая стена леса стала выше, темнее и строже. Выступили первые, еще бледные звезды.

Ваня горнил вечерний сигнал — «отбой».

Этот сигнал Ваня горнил особенно хорошо. Протяжные звуки, взлетев, опускались и мягко стлались на траву, на дальние холмы. Певуче, призывно, с глубоким переливом горн выговаривал:

— Спать, спать, по пала-атам!

Горн звал на отдых сосны и заречные холмы, и все вокруг было послушно его призыву. Все дышало таким миром, таким радостным согласием, словно и пионеры, и сосны, и звезды жили одной, неотделимой жизнью.

Альвик с удовольствием приступала к «ночному дежурству». Оно заключалось в том, что нужно было ночевать на балконе у малышей. На весь лагерь был один деревянный домик — в нем с няней и воспитательницей жили двенадцать малышей семи-восьми лет.

Дежурные пионеры должны были помочь няне уложить малышей вечером, поднять и накормить их утром. Ночевали дежурные на «дежурных» кроватях, на незастекленном балконе. Дежурили попарно. Альвик должна была дежурить с Настей.

Альвик любила возиться с малышами. Когда все уже улеглись, расплакалась Тамарка-пискля! Она сидела на кровати, поджав ноги, натянув на голову одеяло и всхлипывая.

— Д-ы-ы, боюсь, — всхлипывала Тамарка.

— Чего ты боишься?

— Ды-ы немца же!

— Какого немца?

— Ды-ы мертвого же.

— Где ты его увидела?

— Под кроватью же. Ай-яй-яй! — Тамарка сильнее подобрала под себя ноги.

Альвик слазила под кровать.

— Нету никакого немца.

— А он придет! Ой, боязно мне!

Няня никак не могла успокоить Тамарку. Тогда Альвик нарисовала на бумажке профиль с усами и сказала:

— Вот это Сталин! Теперь никакой немец не придет.

Тамарка посмотрела недоверчиво и потребовала, чтобы на воротнике нарисовали «листы», а на груди — звезду.

Когда Альвик выполнила это требование, Тамарка положила портрет возле подушки и успокоилась.

Настя пришла, когда Тамарка уже спала.

— Мы объяснились, — начала Настя быстрым шепотом. — Он говорит… — Закончив рассказ, она сразу уснула.

Альвик не спалось. Она вышла из домика.

Белые палатки казались снежными глыбами, светлая Дорога рекой текла меж черными стенами леса. Сосны шумели. Альвик любила сосны больше всех деревьев — они были самые добрые и самые гостеприимные. Они подставляли ветки, как лесенку, и лазить и сидеть на них было особенно удобно. Альвик знала, что если провести по стволу рукой, то ствол покажется жестким и шероховатым, но если легко коснуться ствола ладонями или щекой, то можно почувствовать нежную и шелковистую кожицу, которая покрывает кору.

Альвик переходила от сосны к сосне, касаясь ладонями нежных и теплых стволов.

У корней мелькнул зеленоватый огонек-светлячок. Еще… Альвик набрала светлячков, нарвала папоротника и связала себе венок. Она украсила венок светлячками и надела его на голову.

Она сидела в венке одна на ступеньках домика, в уснувшем лагере. Сосны мерно шумели над головой. Альвик раскачивалась в такт соснам и тихо пела все, что приходило в голову.

Показался Митя.

— Альвик, ты?

— Да.

— А еще кто дежурит?

— Настя.

— Она спит?

— Спит.

— А ты почему не спишь? И для кого это ты тут так нарядилась?

— Как?

— Венок… Светлячки…

Альвик засмеялась:

— Так просто. Для сосен.

— Смешная! Одна… В венке… А что это ты ешь?

— Веточку.

— Зачем?

— Сладкая. Я вообще ем лес. Всякий лес можно есть.

Митя засмеялся. Он смеялся часто, легко и всегда так, что вслед за ним смеялись все окружающие. Альвик засмеялась вместе с ним.

— Иди-ка ты, Альвик, спать. Видишь — туча!

Из-за леса быстро надвигалась большая туча.

Вдруг сильнее зашумели сосны и пригнулась тонкая тополинка у окон. Сразу похолодало и потемнело.

— Какое у тебя тонкое одеяло. Еще замерзнешь. Погоди, я принесу тебе свое.

Пока Митя ходил за одеялом, начался дождь.

Альвик свернулась клубочком. Митя накрыл ее своим одеялом. Стало тепло и уютно.

— Дождик, — сказала Альвик. — А как же завтра?

— Завтра будет сухо. Это грибной дождь. Спи.

Он неторопливо пошел под дождем, продолжая обычный ночной обход лагеря.

Альвик засыпала. «Дождик… Грибной дождик… — думала она. — Завтра приедет мама. И папа. Завтра будет праздник».

Она уснула улыбающаяся, с тем предчувствием счастья, которое иногда сладостнее самого счастья.

На другой день с утра всем лагерем пошли за полтора километра на станцию встречать родителей.

Альвик несла с собой «гостинцы» — корзиночку земляники и стрекозу. Стрекоза предназначалась для папы, так как он был охотником, а стрекоза, по понятиям Альвик, имела отдаленное отношение к охотничьей добыче.

Свистнув у поворота, на высокой насыпи показался поезд. Из вагонов посыпались празднично одетые люди.

Ловко выпрыгнул на костылях известный всему лагерю дядя Миша — отец Вани.

Толстая женщина с зеленым зонтиком споткнулась и взвизгнула, как девочка, — навстречу ей побежала Настя.

Альвик бежала вдоль поезда, нетерпеливо вглядываясь, готовая каждую минуту завизжать от радости.

Где же они? Наверное, в самом конце.

За кустами мелькнула фигура высокого военного и маленькой женщины. Альвик бросилась к ним, но еще издали увидала чужое, усатое лицо мужчины.

Ошиблась! Она снова вернулась к поезду. Если не приехали оба, то одна мама должна приехать обязательно.

По узкой дорожке уходили веселые группы людей. Всюду слышался тот нежный радостный говор, который возникает, когда после недолгой разлуки встречаются близкие люди.

Альвик еще раз прошла вдоль поезда. Паровоз коротко свистнул, и зеленые вагоны с шумом проплыли мимо. Перрон опустел.

Альвик стояла одна на пустынной насыпи. В корзинке, на землянике лежала золотисто-зеленая стрекоза с большими, трепетными крыльями. Не приехали… К Альвик никто не приехал… Это было тревожно и непонятно.

Папа говорил: «Спортивный праздник — это Алькины именины». Почему же они не приехали? Значит, случилось что-то плохое. Папа не приезжал ни разу. А мама? Она была не такая, как обычно.

В последнее воскресенье она показалась Альвик особенно худенькой, и плечи у нее были опущенные.