Все то, что прошло незаметно неделю тому назад, всплывало теперь в потревоженной памяти Альвик.

Она брела к лагерю и думала.

Вот холмик, на котором мама сидела в позапрошлый приезд, ожидая поезда. Она плела для Альвик браслет из ромашек и пела свою любимую сиротливую песенку:

У песенки не было конца.

Мама пела тонким голосом, и лицо у нее было кротко-радостное.

Маленькие руки ловко прилаживали цветок к цветку.

Когда мама пела эту песню, Альвик почему-то сразу вспоминала, что мама — сирота, выросла у чужих людей и с детства стала швеей. Сейчас при воспоминании об этой песне Альвик вдруг захлестнуло тревогой и жалостью.

А в последний приезд… В последний приезд мама начала петь, и ее тонкий голосок сорвался. Глаза у нее были красные.

— Что? — спросила Альвик.

— Пыль, — сказала мама.

Но она плакала. Плакала! И Альвик только теперь поняла!

Что же это? Она представила отца. Большой, красивый, веселый.

«Я заговоренный, — шутил он. — Меня ни огонь, ни вода, ни пули, ни бомбы — ничто не берет».

Альвик обогнала Настю и женщину с зонтиком.

— Тебе надо беречь цвет лица, — говорила женщина. — Я всегда была белая. Я на Кавказ ездила — была белая, на Черное море ездила и все равно была белая.

Впереди показались Ваня и дядя Миша. Дядя Миша так скоро и легко ходил на костылях, что казалось, костыли для него одно удовольствие, вроде велосипеда.

Костыли были особенные — с небольшими крючками у самой земли. Этими крючками дядя Миша подвигал к себе отдаленные предметы. Костылями дядя Миша даже жестикулировал: когда сердился, то стучал левым костылем, а когда был доволен, то взмахивал им. Сейчас, стоя на одном костыле, дядя Миша крючком второго костыля ловил и пригибал высокие ветки орешника.

Ваня увидал Альвик, покраснел и взглянул прямо в глаза отцу. У Вани была привычка смотреть особенно прямо в тех случаях, когда хотелось спрятать глаза.

— Папа, это Альвик. Я говорил тебе…

— А! Значит, это и есть наша барышня? Ну, ну, ну, ну!

Дядя Миша часто и быстро повторял слово «ну». С помощью этого слова он мог выражать самые разнообразные мысли и чувства. Сейчас «ну, ну, ну, ну» звучало одобрением.

— Сергея Ильича дочка, значит? Знаю, знаю, на одном заводе семь лет работаем. Похожа, похожа! Ну, ну, ну, ну!

— Нет, я не в папу. Я получилась в бабушку. Папина бабушка была татарка.

— Ну, в бабушку так в бабушку, — согласился дядя Миша. — Держи-ка вот!

Он ловко зацепил и пригнул к лицу Альвик ветку с зелеными ореховыми гнездами.

— Что же наша барышня невеселая?

— Где твои? — спросил Ваня.

— Не приехали…

— Не приехали, значит, дела, — веско сказал дядя Миша. — Я вот тоже нынче едва выбрался. Мамаша-то на швейной фабрике работает?

— Да.

— Ну, вот! У них нынче работы — не отойти! Обносился народ. Одеть народ надо.

— Может быть, с дневным приедут? — сказал Ваня.

Весь день готовились к празднику, который должен был начаться с пяти часов.

Ваня и Альвик под руководством дяди Миши клеили грандиозного змея.

Потом дядя Миша паял котлы для кухни, а над ним изнывали лагерные «радисты» — у них что-то не ладилось, и они тянули его к себе.

Альвик смотрела на его круглое, как у Вани, лицо, на желтые от табака усы, слушала его веселое «ну, ну, ну, ну» и думала, что из-за него и Ваня стал казаться еще лучше и симпатичнее, чем прежде.

Когда Альвик задумывалась, Ваня солидно говорил ей:

— Ты не переживай. У меня батя в прошлом году три недели не был — я и то ничего! Не мог человек приехать. Работа же!

К четырем часам Альвик опять побежала на станцию. Снова подошел поезд.

На этот раз почти никто не сошел на станции, только из самого заднего вагона вышла женщина в белой блузке.

Вышла и остановилась. У Альвик сжалось сердце. Она побежала… Нет… Чужая… И снова она побрела обратно, и прозрачные стрекозиные крылья печально вздрагивали в корзинке с земляникой… Альвик хотелось плакать.

— Альвик! Где же ты была? Пора одеваться! — встретили Альвик в лагере.

В палатке было сумбурно.

Зияли раскрытые чемоданы, начищенные мелом тапочки сохли у порога, на кроватях лежали разглаженные ленты и новые шелковые голубые майки.

— Не приехали? — спросила Катя. — Ты не беспокойся — не приехали, значит, заняты. Я тебе тапочки уже набелила. Где твоя лента? Всем белые ленты на головы. Утюг! Утюг! Девочки, у кого утюг?

Когда Альвик оделась, в палатку пришла Настя.

— Альвик, скоро тебе, наверное, можно будет одевать бюстгальтер.

Альвик посмотрела на себя. Шелковая майка облегала тело.

«Растут зачем-то!» — огорченно подумала Альвик. Она боялась, что на ней вырастут такие же безобразные жировые наросты, как у Насти. Ей хотелось быть ровной, как мальчик. Она сняла майку и крепко затянула вокруг груди марлевую косынку. Поверх косынки она снова надела майку. Было трудно дышать, но зато она стала красивая — ровная, как доска.

— Глупая! Как же ты побежишь? Дай я завяжу свободнее. — Катя перевязала косынку.

Наконец начался праздник.

На холме амфитеатром расположились зрители. На высокой трибуне сидели «судьи» — Митя, Женя-физкультурник и бритый человек из города. Рядом с ними в эмалированном ведре стоял огромный букет из георгин, флоксов и гладиолусов.

— Смотри какой букет! — шепнула Катя. — Это лучшему физкультурнику. Наверное, достанется Васе или Люсе.

Ничто не занимало Альвик — мамы не было, и это сознание заслоняло все остальное. Тревога то наступала, то немного отпускала, но ни на миг не исчезала совсем.

После парада физкультурников начались состязания. Сперва шли упражнения на снарядах, потом прыжки и наконец бег.

Девочки бежали последними.

Слева от Альвик должна была бежать Люся, прозванная в лагере Задавалкой.

Люся была хорошенькая, беленькая, кудрявая. Когда она вышла на стадион, красивая женщина в большой белой шляпе махнула ей веером.

«Мама, — с болью подумала Альвик. — Какая нарядная и румяная у нее мама».

Ей захотелось бросить все и убежать. Она вышла на стадион нехотя, но когда увидела впереди беговую дорожку, когда попробовала ногой грунт, когда нагнулась — к ней пришло уже знакомое ей чувство особой сосредоточенности.

…У нее была своя манера стартовать, от которой ее никак не мог отучить физкультурник Женя.

Пригнувшись, касаясь руками земли, она слегка раскачивалась на носках, чтобы почувствовать пружинящую силу ног — «чтобы ноги стали мячиковыми», — как она говорила.

Когда рывком опустился сигнальный флажок, она бросилась вперед.

Люся сразу пошла рядом с ней.

Некоторое время они бежали вровень. Альвик видела, как высоко выбрасывались розовые колени Люси.

«Как она вскидывает колени. Нехорошо, — подумала Альвик и тут же заметила, что и сама она слишком высоко выбрасывает колени. — Не надо так!»

Она бежала очень старательно, бежала изо всех сил, и все-таки что-то не ладилось.

Ноги словно увязали в чем-то, колени закидывались к животу, косынка врезалась в грудь.

«Что же это? Сильней! Надо сильней!»

Но Люся опережала. Альвик уже не видела Люсиных розовых колен, перед ней плыли Люсины кудри. Сзади слышалось тяжелое дыхание — кто-то нагонял. Альвик старалась изо всех сил.

«Прийти хотя бы второй! Но дорожка еще такая длинная! Не удержаться. Кто нагоняет? Если Катя, то не так обидно. Оборачиваться нельзя. Сильнее! Почему ничего не получается? Люся уже далеко. Счастливая Люся — и кудри, и бег, и мама. Мама!»

Снова обострилась тревога, и, чтобы заглушить ее, Альвик рванулась и неожиданно для самой себя пошла быстрее.

Она подбегала к холму.

— Альвик! Не сдавайся! Альвик! — услышала она голос Вани.

— Держись, Альвик! — кричал дядя Миша.

— Альвик, защищай второе звено! — кричали девочки.

— Альвик, прибавь! Милая, хорошая, прибавь еще! Вот так! Еще немного! Вот так!

Может быть, эти возгласы дали Альвик как раз то, чего ей не хватало?

Что-то вдруг наладилось в ней, пришел тот внутренний ритм, без которого она не могла бежать. Ноги стали твердыми и легкими, удлинился шаг, колени перестали вскидываться, и косынка уже не резала.

Все тело теперь работало автоматически и слаженно. Она нагоняла Люсю, и крики за спиной стали громче:

— Хорошо, Альвик!

— Еще, Альвик!

Она оставила Люсю позади и подумала: «Смогу ли я еще прибавить?» Сделала усилие и с радостью и удивлением открыла, что может еще быстрее, что предел ее скорости далеко. Ей захлопали.

Теперь ее несло так, словно она бежала под гору. Она все набирала и набирала темп, ни о чем не думая, только светлая дорожка впереди, только удивительное ощущение легкости, почти полета.

Восторженные крики за спиной становились все громче, но теперь они мешали Альвик, они отвлекали ее от того, что было внутри нее, от той сосредоточенности, от того напряжения всех сил, которыми она была счастлива сейчас.

«Зачем они кричат?» — почти досадуя, думала она.

Крики мешали ей так же, как мешали бы они певице, берущей верхнее «до».

«Как они не понимают, что мне не надо мешать?»

Красная ленточка финиша приближалась.

«Ура! Альвик! Ура!» — кричали десятки голосов.

Они так расшумелись, а она была уже так уверена в победе, что оглянулась и засмеялась.

Она финишировала, как стартовала, по своему способу, наперекор всем Жениным поучениям.

Бег уже стал для нее не состязанием, а игрой, и она, смеясь, вскинула руки, словно за лентой финиша было море, куда надо было броситься.

Пройдя финиш, она продолжала бежать — ей так хорошо бежалось, что жаль было остановиться, жаль было расстаться с удивительным ощущением, которое ею владело.

Ее остановили крики и аплодисменты.

Соперницы, о которых она забыла, далеко отстали от нее.

На стадионе происходило что-то непонятное. Все повскакали с мест. Несколько человек бежали к ней.