— Потому что ты думаешь, что я тебе изменю.
— Да я давным-давно так не думаю. Ну, поди сюда. Он пытался силой притянуть ее к себе.
— Андрейка, если ты меня будешь трогать, я завтра же совсем от тебя уйду.
— И ведь уйдет. Станется с нее… Одна такая чертова перечница была на белом свете — и та мне досталась, — говорил он удивленно и нежно. — Ну, вольному воля… — И шел работать.
В работе он был неутомим и азартен. Работа захватывала его целиком. И в этом было его преимущество перед Валентиной, так как она жила только им. Во время этой их первой и единственной ссоры у нее и возникло намерение стать летчицей. Музыка не поглощала ее целиком, так как способности у нее были заурядные, и она это знала. Ей хотелось большего, серьезного, самостоятельного дела, которое могло бы увлечь ее. Так родилось в ней желание стать летчицей.
Недели через две они помирились. Он спросил ее однажды серьезно:
— Валентина, за что ты на меня так сердишься?
Она ответила:
— Я никогда не лгу никому, и я не могу, когда мне не доверяют. Тем более ты. И кроме того, тот, кто не верит, сам может солгать.
— Валя, я никогда бабью не верил, тебе верю. Тебе первой. А мне тебя обманывать не придется. Ничего ты не понимаешь. Мне после тебя все женщины кажутся телками, а я к скотоложеству не способен. — Он усмехнулся своей жестковатой улыбкой и добавил: — Я теперь, Валенька, конченый человек. На все твоя воля. Велишь казнить или миловать. — И он наклонил к ней голову.
С каждым годом они сильнее привязывались друг к другу. Вся их совместная жизнь была непрерывной вереницей то больших, то крошечных открытий, которые помогали им глубже заглянуть друг в друга и сильнее друг друга полюбить.
Так, открытием для нее была его любовь к детям и умение обходиться с ними. Он ежедневно бывал в заводском детском городке, сам следил за питанием и обслуживанием детей. Открытием — большая чуткость к музыке.
Для него открытием были ее волевой характер, ее способность, понимание и ее удивительная разносторонность. Она умела быть совершенно разной, оставаясь всегда самой собой.
«У меня же дома гарем — Валентина, Валька, Валюшенька и еще добрая дюжина разных Валь», — говорил он шутя на четвертом году их совместной жизни. Его отъезд в командировку стал казаться им проблемой.
Андрей всеми правдами и неправдами старался уговорить Валентину поехать с ним, бросив занятия в летной школе. Валентина не соглашалась, он уезжал мрачным и писал ей из Москвы: «Был в опере, сидел в кресле в третьем ряду — одно для себя, другое для тебя. Очень без тебя на свете муторно».
Но были в их жизни и темные стороны. Одной из этих темных сторон была водка. Андрей никогда не был пьян, но понемногу пил почти ежедневно. Другой темной стороной их жизни была его манера работать. Он работал азартно и рисково, пренебрегал формальной стороной дела.
— Цемент нужен, цемент меня режет, — говорил он. — На товарной пятый день стоят три вагона.
— В чем же дело? — спрашивала Валентина.
— Чужие. Автозаводские. Пятый день не выгружают, бюрократы, собачьи дети. Я бы за пять дней пять корпусов отцементировал.
Потом начинались таинственные разговоры с таинственными людьми, цемент поступал на завод, на заводе день и ночь шли цементные работы, и когда они уже были закончены, прибегал взбешенный представитель автозавода и кричал:
— На каком основании вы наш цемент выгрузили? Выгружайте обратно.
— Ошибка вышла, дорогой, — пожимал плечами Андрей. — Думали, это нам прислали. Я бы рад дать обратно, да ведь он, цемент тот ваш, весь в деле, уже зацементировали. Я в этом месяце получу из Москвы пять вагонов, все вам верну.
Наступала суровая зима, рабочие заводского транспорта были плохо одеты, спецовок не было.
— НКВД получило партию валенок и полушубков, — говорил Андрей за ужином. — У них и так склады ломятся, а у меня ребята на погрузке в лаптях ходят.
Опять шли таинственные разговоры, и рабочие завода начинали щеголять в новых валенках и полушубках.
— Андрей, ведь это незаконно, — говорила Валентина.
— Какой уж тут, Валенька, закон?
— Но ведь тебя могут арестовать.
— Вполне могут.
— Андрей, подумай, что ты говоришь.
— Валенька, так ведь арестуют меня одного, а я пятьсот человек одел. У меня пятьсот человек норму стали перевыполнять. Одному плохо, а пятистам хорошо. Резон или не резон?
Он весело улыбался своей озорной улыбкой, и говорить с ним было бесполезно.
— Я, Валенька, так работаю — либо пан, либо пропал.
Завод рос и выходил в разряд лучших заводов Союза. Андрей дважды ездил в Москву, доказывая, что мощность завода может быть увеличена в пять-шесть раз. Он настоял на своем и начал быстрое расширение. Планы перевыполнялись. Рабочие заводской столовой получали обед из четырех блюд. Наркомат дважды выносил благодарность Андрею. Но Андрей мрачнел, все чаще пил водку и чаще просил Валю:
— Спой, Валенька, что-нибудь такое, чтобы у меня мозги в башке перевернулись.
В эти дни появился в их квартире заместитель Андрея, человек неизвестной национальности по имени Лев Иванович Озе. Это был во многих отношениях замечательный человек. Прежде всего был замечателен его нос, необыкновенно длинный, до прозрачности тонкий и словно устремленный вперед в неудержимом порыве. Нижняя же часть тела Льва Ивановича обладала совершенно противоположными качествами, она была по-дамски плотна, оттопырена назад и игрива на ходу. Вследствие этого походка Льва Ивановича была чрезвычайно своеобразна. Далеко опережая его туловище, торчала маленькая птичья головка с пронзительным носом, и, словно не успевая за ним, где-то сзади оставалась торчащая нижняя часть спины и торопливые сухонькие ножки в щегольских брюках. Это противоречие в органах тела Льва Ивановича компенсировалось лихим изгибом его тела и необычайной подвижностью его.
Лев Иванович был человеком несокрушимой жизнерадостности и неутомимой деятельности. Причем, что бы он ни делал: выступал ли на собрании или доставал канализационные трубы, — у него всегда были вид Наполеона, вершащего судьбы человечества, и полное упоение собой и своей ролью. Он очень любил обзаводиться и обставляться. И, приходя к Валентине, с неудержимо радостной улыбкой говорил:
— А я хотя и не директор, но обставился лучше вас. Достал великолепный шифоньер, приходите посмотреть.
С подчиненными он говорил в повелительном тоне и очень любил слова «я этого не допущу», «я заставлю», «я отдам под суд». С начальством он был необыкновенно угодлив, изворотливость его была поразительна.
— В городскую больницу привезли три чудесные ванны, — вздыхала Валя, так как мечта ее о ванной комнате еще не была осуществлена.
— За чем же стало дело? — удивлялся Лев Иванович. — Дайте завхозу пятьсот рублей и возьмите ванну.
— Нельзя, Лев Иванович. Завхоз — честный человек, — отвечала Валя.
— Да, если честный, то это гораздо хуже. Тогда придется дать 700—800 рублей.
— Что вы, Лев Иванович, он совсем честный человек.
— Совсем честный человек — это совсем плохо. Это значит: придется дать больше тысячи, — убежденно говорил Лев Иванович.
— Зачем ты его держишь? — спрашивала Валя мужа.
— Он мразь и мерзавец, но полезный человек. Что надо, из-под земли выроет, — отвечал Андрей.
Летом тридцать пятого года Валя уезжала на практику. Ее отъезд совпал с приказом о награждении Андрея орденом Трудового Красного Знамени. Они устроили большой званый ужин. Было очень весело и спокойно на душе. А через два месяца Валентина получила письмо о том, что муж ее арестован.
Андрея обвинили в хищении 100 000 рублей, судили показательным судом и приговорили к 10 годам заключения. Главным свидетелем обвинения был Лев Иванович.
Работники НКВД, пришедшие конфисковывать имущество, с удивлением смотрели на полупустую квартиру директора и на два Валиных крепдешиновых платья, висевших в шифоньере.
— Где же 100 000, — спрашивали недоумевающие глаза.
Валентина горько улыбалась. И ей и Андрею было присуще полное пренебрежение к внешним условиям жизни. Их внутренняя жизнь была так интересна и насыщенна, что лишняя пара туфель не имела для них никакого значения. О ней просто не думалось. В своей пустой квартире, в своих простых костюмах Валентина и Андрей всегда были окружены людьми, всегда пользовались общим уважением и любовью и часто были объектом зависти. Их никогда не покидала ненарушимая уверенность в завтрашнем дне, в том, что немногое необходимое им у них будет всегда, и поэтому инстинкт приобретательства и накопления был чужд им обоим.
Квартиры, перегруженные вещами, всегда производили на Валю впечатление грязных. «Чем больше вещей, тем больше пыли», — думала она. И Андрей был вполне солидарен с ней: «Дома должен быть простор. Надо, чтобы все сквозило».
И директорская квартира действительно «сквозила», так проста и скупа была ее обстановка.
— Где же 100 000? — с любопытством спрашивали Валентину досужие соседи.
Валентина горько улыбалась. Она вспомнила, как за месяц до ареста Андрей сказал ей виновато: «Валюша, я нынче без копейки. Я всю зарплату отдал тяжелобольному». Оказалось, что одному из рабочих срочно нужны были деньги. Заводские фонды были израсходованы, бухгалтер заартачился, и Андрей, не долго думая, выложил всю свою зарплату. Оба они не любили занимать и поэтому весь месяц просидели на одних заводских обедах и едва свели концы с концами.
Теперь Андрея обвинили в хищении 100 000, и на Валентину смотрели любопытными глазами, подозревая в тайных кутежах, в тайном скопидомстве и в других таких пороках. Она знала, куда ушли эти 100 000. Они ушли на цемент, на валенки, на масло для тех, кто сейчас смотрел на нее подозрительно и любопытно.
Вокруг Валентины образовалась пустота. Люди разделились на три категории. Первая категория — это были те ее «друзья», которые сразу перестали бывать у нее и даже здороваться с ней. Валентина их глубоко презирала. Она считала, что каждый судит о людях по себе, что тот, кто легко верит в преступления других, сам в тайниках души способен к таким преступлениям. Эти люди вызывали в ней отвращение и брезгливость. Она проходила мимо них с высоко поднятой головой. Вторая категория — это были те люди, которые вели себя корректно и дружелюбно. Они почти не изменились в отношении к ней. Может быть, надо было быть им благодарной, но Валентина была слишком требовательная к людям. Ей было мало корректности. Теперь, когда она была в беде, когда она сама не могла идти к ним, искать их дружбу, по ее мнению, они сами должны были подойти к ней, должны были подчеркнуть и усилить свою дружбу к ней. На это они оказались не способны, и высокая требовательность к людям, присущая Валентине, как всегда, осложнила ей жизнь. Вместо того чтобы быть признательной за малое, она чувствовала боль от того, что не получала многое. Она уважала этих людей, но чувствовала себя обиженной ими и не способной простить им обиду.