Никто никогда не говорил с ней таким тоном. Ей вдруг стало весело, и она позволила обнять себя.

За ужином они говорили вяло и чувствовали себя неестественно, но, когда он привез ее домой, у дверей он обнял ее уже совсем по-хозяйски и сказал:

— Ну, Валя, жди. Через месяц приеду за тобой.

— Пишите мне письма.

— Вот уж не мастер письма писать. Что я тебе писать буду?

— Пишите, что любите меня, что жить без меня не можете и вообще, что люди пишут, — сказала она сердито.

— Не обещаюсь. Приехать — приеду, а писем я отроду не пишу.

Она поднялась к себе в комнату, села не раздеваясь на кровать. Мать вошла к ней, посмотрела на нее критически, неодобрительно пожевала губами и спросила:

— Это кто же будет?

— Директор одного большого завода.

— Директор. Не походит он на директора. — Она подумала, добавила предостерегающе и укоризненно: — Ох, Валентина… — и со вздохом вышла из комнаты.

«Забавно все-таки», — подумала Валентина и легла спать. Она проснулась рано, и ее начали мучить угрызения совести: «Позволила поцеловать себя с первой встречи. Фу, стыд какой». Она всегда и всей душой презирала девушек, способных на такое поведение. По ее понятию, уважающая себя девушка должна бы поводить человека за собой один-два года, помучить его как следует и, только склоняясь на его неустанные и долгие просьбы, позволить ему поцеловать себя.

«Как нехорошо, — думала Валентина, — вела себя, как доступная женщина. Неудобно на маму смотреть. И вспоминать о нем не хочу». Она пошла в консерваторию, и жизнь ее покатилась по обычному руслу. Казалось, вечер этот прошел бесследно, как сон. Но к концу месяца ею овладела странная скука. Все ее многочисленные друзья и знакомые стали казаться ей женоподобными.

«Им бы только юбки носить, — думала она, — гладкие все они какие-то. И не оттого гладкие, что натуры у них такие правильные, без сучка без задоринки, а оттого гладкие, что грубы. Прячут себя за разными культурными манерами, не хватает смелости быть перед всеми такими, как они есть на самом деле, не хватает смелости быть самими собой».

Она скучала со всеми, все были ей противны, и в последних числах месяца она уже прямо говорила себе: «Неужели он не приедет. Ведь он единственный настоящий мужчина из всех, кого я видела. Мне только с ним интересно и больше ни с кем».

Прошел месяц. Прошло еще полмесяца. Ею овладела настоящая тоска.

«Так тебе и надо, — говорила она себе. — Вешаться на шею первому встречному. Ведешь себя, как развратная женщина. А потом места себе не находишь. А он о тебе и думать забыл. И поделом тебе. Получай по заслугам».

Когда тоска ее стала нестерпимой, она решила: «Буду ждать до двадцатого. Если до двадцатого не будет ни его, ни писем, значит, все».

Наступило двадцатое. У нее было уменье управлять собой. Под вечер она немного поплакала в подушку, потом надела свое лучшее платье и пошла на танцы. Она заставила себя забыть его полностью. Воспоминание было болезненно и мучительно, она уже инстинктивно избегала вспоминать и забыла так крепко, что это чуть-чуть не изменило всей ее судьбы.

Месяцев через пять после его отъезда во время экзаменов в консерватории ее позвали к телефону.

Она была поглощена предстоящими испытаниями, ей было не до телефонных звонков, и она с досадой сказала:

— Я слушаю.

— Валя, здравствуйте. — Прозвучал неясный в трубке голос. — Это говорит Семенов.

Вето, наложенное на воспоминание о неудачном «женихе», было таким крепким, что ни на минуту ей в голову не пришел его образ. Объяснялось это также и тем, что его фамилию она слышала только раз. Поэтому она вспомнила другого Семенова, хорошо известного ей Юлечку Семенова, молодого инженера, которого она не переносила и который донимал ее ухаживаниями год назад.

— Что вам надо? — резко сказала она, обращаясь к Юлечке.

— Валя, — сказал телефонный голос, — я нахожусь в гостинице «Интурист». Вы зайдете ко мне?

Она даже задохнулась от негодования. Откуда у этого идиота Юлечки такая наглость? Как он смеет думать, что она может к нему куда бы то ни было пойти! И она стала говорить с ним с той оскорбительной резкостью, к которой у нее был природный талант.

— Вы пьяны, — сказала она. — Вы соображаете, что вы говорите? С какой стати я буду ходить к вам куда бы то ни было!

Телефон помолчал, потом сказал:

— Хорошо, сегодня вечером я зайду к вам.

— Сегодня вечером я занята.

— Когда же вас можно видеть?

— Может быть, послезавтра.

— Завтра я уезжаю, Валя.

— Какое мне дело до того, уезжаете вы или нет. Мне некогда. До свиданья.

Она успешно сдала экзамен, пошла в буфет, взяла стакан топленого молока, стала пить его, закусывая яблоком, и снова вспомнила телефонный разговор: «Нет, откуда этот идиот набрался такой наглости, чтобы разговаривать со мной так запанибрата? — И вдруг кусок застрял у нее в горле. — Это же другой Семенов. Это тот. Это он».

Оставив молоко и яблоки, она побежала к телефону. Из гостиницы «Интурист» сказали, что Семенова нет. Она сама побежала в гостиницу и узнала у администратора, что Семенов был утром, заказал номер, но после телефонного звонка сказал, что дело, ради которого он ехал, сорвалось, и от номера отказался.

Она вышла из гостиницы. Положение ее было ужасно. Она только что оскорбила и оттолкнула от себя человека, который нравился ей больше всех, человека, который приехал за ней, чтобы сделать ее своей женой. И теперь она не знала, где искать его. Она не знала ни его адреса, ни его друзей, ни его родных. Можно было поехать на 101-й завод, там, наверное, знали, где он. Но сделать это ей не позволяло самолюбие. Она стала ходить по городу в надежде встретить его на улице.

«Зачем на свете столько людей, когда нужен только один человек», — думала она. Она измучилась за день, а вечером поехала на вокзал к отходу московского поезда. Она сразу узнала его сухую фигуру.

— Валентина? — сказал он удивленно и холодно.

— Я говорила по телефону не с вами. Я думала о другом Семенове.

Когда он из ее сбивчивых слов понял, в чем дело, он сунул какой-то ошеломленной старушке билет в международный вагон, повел Валю за вокзал, нашел полутемный и закрытый от людских взоров закоулок, поставил на землю чемодан, расстегнул ворот гимнастерки и, закончив все приготовления, стал целовать Валю с большим знанием дела, с толком, с чувством и с расстановкой.

Они целовались в простенке очень долго, потом устали, посидели немного на чемодане, снова стали целоваться и только тогда догадались, что для этого легко найти более приспособленное помещение.

Когда они пришли в номер гостиницы, Валентина сказала:

— Андрей, у нас с тобой вся жизнь впереди, нам с тобой совсем незачем торопиться. Оставь здесь чемодан, и пойдем гулять.

Он не особенно охотно согласился, они пошли на берег Волги, и их охватило ребяческое настроение. Они бегали по таинственным в лунном свете тропкам, забирались на деревья, прыгали с каких-то круч, потом отправились купаться. Вода в купальне была черная и теплая, над головой светили крупные низкие звезды, вдалеке перекликались пароходы. Они купались до тех пор, пока не стали мерзнуть, тогда они надели платья на мокрые тела и, насквозь сырые, веселые и голодные, стали подниматься на берег.

— Подожди, я хочу спрыгнуть с этой кручи. Тут такой мягкий песок. Держи меня, — сказала она.

Он взял ее за плечи и сказал медленно:

— Так вот ты какая, моя Валя.

— Какая? — спросила она.

— Девочка, совсем девочка. Очень хорошая девочка.

Потом они поняли, что очень голодны.

— У меня в чемодане есть ветчина, но ни куска хлеба, — сказал он.

Был третий час ночи.

— Умираю, хочу есть, — заявила Валентина. — Маму будить нельзя. Магазины закрыты. Знаешь что, пойдем в пекарню.

— В пекарню?

— Ну да. Ведь пекарни сейчас работают.

Они вошли в маленькую пекарню. Там было жарко, пахло хлебом, электрическая лампочка была выпачкана мукой и светила тускло.

Пекарня сперва встретила их недоумевающе, но, когда они объяснили, что они жених и невеста, что они всю ночь гуляли на берегу, очень хотят есть, а у них нет ни куска хлеба, всем вдруг стало весело, их усадили на ларь, дали горячего хлеба, меду и даже водки. Они долго сидели с пекарями, смеялись и разговаривали, пели песни.

В гостиницу они вернулись очень счастливыми, мокрые, веселые, выпачканные мукой. Валя закуталась в одеяло и легла спать. Андрей лег рядом, чуть касаясь губами ее плеча. Она проснулась, когда уже светало. Он, приподнявшись на локте, пристально смотрел на нее.

— Что? — спросила она.

— Нашел, нашел, — сказал он.

— Что нашел?

— То, что и не думал найти. Тебя нашел. Спи, маленькая.

Улыбнувшись, она снова заснула.

Через месяц она уже жила с ним на Дальнем Востоке. В первые же дни совместной жизни они сильно поссорились.

Вечером она сидела на диване, расчесывая волосы. Он лежал рядом, облокотившись на подушки. Раскрыв ворот ее халата, он долго смотрел на нее внимательными, прищуренными глазами, потом сказал:

— Интересно, будешь ли ты мне изменять? Хотя, ясное дело, будешь. Разве такая может не изменять.

Ей вдруг стало очень одиноко. Ей показалось, что она в чужом доме, с чужим человеком, весь строй жизни и мыслей которого чужды ей и никогда не будет ей близок и понятен. Ей вдруг очень захотелось к маме. Она запахнула халат, слезла с дивана и сказала:

— Я буду жить в столовой. Пока ты думаешь обо мне так плохо, не смей ко мне прикасаться.

На две недели она перевела его на строго товарищеский рацион. Она готовила ему обед, разговаривала с ним, даже пела ему, но ночевать уходила в столовую. Он шел за ней, сердился и говорил:

— Валька, ведь глупо. Ну что ты капризы разводишь. Ведешь себя, как девчонка. Поди сюда.

— Нет.

— Почему нет?

— Не хочу.

— Жена ты мне или нет?

— Нет.

— Кто же ты мне, если не жена?

— Я тебе так.

— Вот здравствуйте, пожалуйста. Почему же ты мне так?