И Катя взволнованно говорит дяде Саше:

— Он совсем пьян! Его нельзя выпускать на сцену!

— Розик! Пойди сюда! — зовет дядя Саша.

Левка подходит и, покачнувшись, галантно целует ручку Кате.

— Ты помнишь роль? — спрашивает дядя Саша.

— Роль! — Левкино лицо принимает надменное выражение. — Какое значение имеет для меня роль, если я могу импровизировать?

Дядя Саша тащит его в уборную, трясет за шиворот и говорит тихо:

— Дурак! Идиот! Собачий сын!

Спектакль срывается. Взволнованные актеры собираются на сцене.

— Знаете что? — предлагает Люська. — Пусть играет Володя. Он бывал на всех репетициях и знает роль. Я сама слышала, как он показывал Левке!

— Володенька, милый, выручай, — просит дядя Саша и идет к Володе целоваться.

Прежде чем Володя успел опомниться, его уже сажают, гримируют, проверяют и обучают. Дядя Саша наспех репетирует с ним самые ответственные сцены. Володя выходит на сцену, еще немного ошеломленный неожиданностью и поглощенный мыслями о том, чтобы ничего не забыть и не перепутать. Ему даже некогда волноваться и думать о зрителях. Все идет гладко, и в антракте дядя Саша целует его:

— Слава богу, не подкачал, милый!

В антракте с ним наспех репетируют основные моменты следующего действия, и Володя выходит на сцену свеженашпигованный десятками наставлений.

Постепенно Володя осваивается со сценой и даже приходит в состояние какой-то приятной приподнятости.

У него хорошая внешность, красивый голос, играет он без претензий и не портит спектакля.

Все идет благополучно, и спектакль близится к концу. В последней сцене революционер Алексей (Володя) прощается со своей возлюбленной, дочерью купца (Катей).

— Нам пора расстаться, моя любимая! Поцелуй же меня на прощанье! — говорит Володя.

Катя приближается к нему и протягивает губы для поцелуя, но Володя резким испуганным движением отшатывается от нее. В суматохе и спешке он забыл об этой сцене, тем более что на репетициях Левка не целовал Катю.

Сейчас, когда Катя стоит так близко, Володя вдруг видит, что она уже взрослая женщина. Он вдруг начинает видеть ее с непонятной яркостью. Он видит ее белую шею с легкой припухлостью над межключичной ямкой. Видит ее покатые плечи, девичью грудь и крутые бедра. И он чувствует, что поцеловать ее сейчас здесь, на глазах у сотен зрителей, он не может. Он может что угодно. Он согласен провалиться сквозь землю. Он может поцеловать прокаженного, может поцеловать тигра, крокодила, но поцеловать Катю он не может. Он молчит и отодвигается, охваченный странным оцепенением.

— Целуйтесь! — шепчет суфлер в будке.

— Целуйтесь! — шепчет дядя Саша за кулисами.

Володя с отчаянием оглядывается.

— Володя! Что же вы? — шепчет Катя ему в лицо.

И, растерявшись, деревенея от стыда и волненья, Володя механически повторяет с прежним выражением:

— Нам пора расстаться, моя любимая! Поцелуй же меня на прощанье! — и снова отшатывается от Кати.

Его лицо со всей очевидностью выражает его отчаяние, страх и полную растерянность.

Пот течет по его щекам, руки его повисли плетьми.

В зрительном зале проносится смех.

В суфлерской будке суфлер затолкал себе в рот половину пьесы и задыхается от смеха.

За кулисами дядя Саша прижался к стене, трясется своим жирным телом, машет руками и плачет от смеха.

Володе хочется бежать. Он хочет спрыгнуть в зал, но зал переполнен людьми. Володя видит смеющееся лицо писателя, сочувственное и страдающее за него лицо Асхада.

Володя оглядывает зал и сцену глазами загнанного зверя и в отчаянии, сам не зная как, говорит в третий раз:

— Нам пора расстаться, моя любимая! Поцелуй же меня на прощанье. — И в третий раз отшатывается от Кати. Теперь ему остается только умереть.

Все вокруг стонут от смеха, так до очевидности ясно то, что происходит в душе этого долговязого, испуганного мальчика. И то, что еще непонятно ему самому, уже понятно сотням зрителей. Он вызывает их симпатию, они сочувствуют ему от всего сердца, но не могут не смеяться над ним.

Они от души наслаждаются его растерянностью и испугом, его прилипшими к потному лбу волосами, его беспомощным и дурацким видом. Они от души наслаждаются тем, что его первое чувство проявилось так неожиданно, так нелепо и так неуместно. Одна эта сцена стоит всего спектакля. Зрители стонут от смеха.

А Володя стоит на глазах у сотен людей душевно обиженный и охваченный одним желанием: никогда не жить на этом свете!

И тогда выручает Катя. Необыкновенная девушка Катя! Только она и могла додуматься до этого.

— Я понимаю, — говорит она, — ты не хочешь поцеловать меня, потому что я дочь купца! Ты не можешь пересилить себя и простить мне это! Ну что же! Простимся, как чужие!

Сбитая с толку публика затихает, и только актеры за сценой продолжают корчиться от смеха.

Наконец опускается занавес.

Володя быстро идет за кулисы. Мимо мелькают оскаленные в смехе лица.

— Бедная детка! Он еще не целовался! — кричит суфлер.

— Кате, Кате, умнице, скажи спасибо! — говорит дядя Саша, вытирая слезинки смеха.

— Ты в нее влюбился? Влюбился? Влюбился? — с острым любопытством и насмешкой спрашивает Люська.

Володя идет в маленькую темную комнату, где хранятся декорации, и ложится на трехногую кушетку.

Как показаться на глаза людям? Как глупо, как идиотски он вел себя! Теперь весь город знает, что он любит Катю, а он и сам не знал об этом до сегодняшнего дня! Он горит от стыда и горя, он переживает все с такой остротой, какая возможна только у пятнадцатилетнего, очень впечатлительного мальчика.

В комнате раздаются легкие шаги, и Катин голос спрашивает:

— Володя, вы здесь?

Она слышит его дыхание и ощупью находит его в темноте.

— Не надо огорчаться! — говорит она.

Ее руки скользят по его лицу и ощущают влагу на его щеках.

— Милый! Глупый! — шепчет Катя и, повернув Володину голову, целует его в одеревеневшие неподвижные, губы.

Потом они сидят рядом на кушетке. Володя не может ни говорить, ни шевелиться от волнения, а Катя рассказывает ему о себе:

— Завтра мы уезжаем в Ленинград. Не знаю, когда я еще приеду сюда. Не знаю вообще, как мне поступить дальше. Аркадий Петрович — замечательный писатель. Он пишет большую книгу и говорит, что не сможет ее написать, если я не выйду за него замуж.

Володя молчит, но она так хорошо понимает его, что без слов слышит его возражение.

— Нет! Нет! Еще ничего не решено. Мне совсем не хочется замуж. Но так трудно решить что-нибудь, когда ты совсем одна. Ведь у меня никого нет, кроме тети. А тетя говорит, что я должна выйти за Аркадия Петровича. Но мне так не хочется, так не хочется замуж!

— Катя! Где вы?! — раздаются голоса, и она уходит.

И ни он, ни она не заметили того, что Володя не сказал ни слова и что беседа их была отрывочна и коротка. Наоборот, у них осталось такое ощущение, словно они говорили очень много и откровенно и беседа их была полна значения.

До полночи Володя провел у Катиного дома. Утром он говорит маме:

— Мама, мне надо много денег.

При этом он смотрит ей в глаза и сжимает губы с таким выражением, точно ни под какими пытками он не вымолвит ни слова больше. Необъяснимыми путями в память матери возвращается давно забытая картина: оранжевый вечер и две головы, склоненные над альбомом. Потом она вспоминает смущение Володи в последней сцене спектакля и то, что Катя уезжает сегодня. Чудом материнской интуиции она понимает все. Она не задает ему ни одного вопроса. Она вынимает из кошелька все деньги.

— Это все, что у меня есть, сынок. Вечером я получу еще, за шитье. — И уходит из комнаты, чтобы он не стесняясь взял столько, сколько надо.

Володя идет в садоводство. Утром сразу похолодало, на улицах лежит первый снег, пышный и голубоватый, но в оранжереях еще есть розы. Он покупает дорогой букет из красных и белых оранжерейных роз.

Вот и вокзал. Катя с писателем и группой провожающих уже здесь. На ней синее пальто, белый пуховый берет и белые пуховые рукавички. Володя посылает с мальчишкой свой букет, а сам стоит в полутемном вокзальном коридоре. Отсюда ему хорошо видно Катю, а сам он невидим.

Он видит Катины русые брови, большие, широко расставленные глаза с голубоватыми веками, прямой, маленький нос и полные, милые губы. На лице ее обычное выражение доброты и внимания, но иногда она оглядывается, словно ищет кого-то. Когда ей передают букет, все смеются, а писатель грозит ей пальцем. Ее щеки розовеют и еще сильнее оттеняют голубизну век и голубоватые тени на висках. Эти перламутровые переходы от нежно-розового к нежно-голубому напоминают о раннем, ясном утре.

Вот Катя входит в вагон, опускает оконную раму и становится у окна. Одной рукой она держит букет, а другая рука в белой рукавичке держится за край окна. Берет сдвинулся на затылок, и виден прямой пробор и гладко зачесанные русые волосы.

Катя оглядывает перрон, и лицо у нее огорченное. Тогда Володя с сильно бьющимся сердцем выходит на перрон. Поезд тронулся. Катя увидела Володю, лицо ее озарилось улыбкой. Она машет ему своей белой пуховой рукавичкой. Все дальше и дальше уходит последний вагон. Володя становится на рельсы, и они гудят под его ногами.

Он долго бродит за городом — в нем радость и боль, гордость и стыд, надежда и безнадежность — смятение чувств. Вечером он садится чинить сапоги, а мама шьет за столом. Она видит осунувшееся и измученное лицо сына. Ей хочется поговорить с ним, но она знает, что этого не нужно делать. Она настоящая мать — она живет сыном, но она чужда всякой назойливости, она бесконечно осторожна с ним.

Ей хочется помочь ему. Она начинает петь. Она поет песню за песней. В юности для любимого жениха она не пела так, как поет сейчас для сына. Она поет ему, не поднимая глаза от работы, и песни бьются большими крыльями о стены низенькой комнаты…