В действительности Испания и Англия посматривали на Францию с равным беспокойством. У каждой стороны была своя выгода, во имя которой требовалось поддерживать беспорядок. Каждая опасалась, что победа противоположной партии опрокинет равновесие с ущербом для нее. Так, испанский посланник изводил королеву-мать своими жалобами и непрестанно требовал, чтобы страну избавили от еретиков. Елизавета также не скупилась на предложения и обещания своей «куме».

Екатерина Медичи не отличалась во внешней политике прозорливостью Генриха IV или Ришелье. Тем не менее бессмысленно приписывать ей жалкие и скудоумные концепции, контрастирующие с идеями Колиньи, жаждущего возвратиться к традициям Франциска I.

Этим традициям флорентийка была привержена. Достаточно вспомнить ее слезы и ярость после подписания Като-Камбрезийского договора. Увы, ее королевство, лишенное денежных средств, сокрушенное и разграбленное братоубийственной рознью, больше не походило на то, которым правил ее свекр. Королева-мать, которой не давали покоя воспоминания о Сен-Кантене, мысли о могуществе и злой воле Испании, желала избежать военных испытаний. Она не выносила своего зятя, особенно после достаточно подозрительной смерти своей дочери Елизаветы де Валуа. Она знала о коварстве английской королевы и ее подлинных чувствах по отношению к Франции. Но она считала, что в силах выступить против этих опасных партнеров и без войны осуществить хотя бы исторические желания династии.

Большая семья представляла собой исключительно действенное средство экспансии. Австрийский дом достиг величия через браки, а не через военные победы. Екатерина, материнское честолюбие которой шагало бок о бок с ее долгом властительницы, мечтала, чтобы все ее сыновья и дочери заняли престолы, расположенные так, чтобы Валуа держались, по ее выражению, «за концы приводного ремня». Приводного ремня, способного почти автоматически сокрушить гегемонию Австрийского дома, которой и без того угрожали турки, гезы, Англия, существенные экономические трудности. Угрожали ему также методы Филиппа II, который, изобретя самую скверную бюрократию, с удовольствием топил дела «в клейком лимонном соке». Для людей шпаги, таких как адмирал, подобные идеи были достойны презренной «торговки».

Два протестантских вождя, кардинал Оде де Шатийон, брат Колиньи, и видам Шартрский, находились в изгнании в Лондоне. Вынужденные вернуться и знавшие слабость королевы-матери, они составили фантастический проект: брак королевы Англии и герцога Анжуйского. Сегодня мы ясно видим, насколько это было беспочвенно и даже нелепо — помышлять о союзе английской государыни, символа протестантской революции и кумира французских католиков; «весталки» тридцати шести лет, о которой ходили самые скандальные сплетни, и очаровательного принца, которому не исполнилось и двадцати. Тем не менее правда, что Екатерина жадно клюнула на эту удочку и что нелегкие переговоры, завязавшиеся, разорванные, возобновленные и наконец прекращенные, занимали с зимы и до осени 1571 г. все дворы и все партии.

Кардинал де Шатийон пал их жертвой; он внезапно умер. Филипп II метал молнии. Французское духовенство, подогреваемое Гизами, предложило колоссальную сумму в четыреста тысяч экю в обмен на срыв затеи. Колиньи, ничуть не менее обеспокоенный, решил выставить соперника Месье и предложил молодого Генриха де Бурбона. Определенно, несмотря на неизбежный крах, две «кумы» достигли одной из своих общих целей: заставили изрядно поволноваться Испанию в тот момент, когда Христианская Лига позволила столь бурно возрасти ее могуществу. Но то был, в любом случае, лишь видимый успех. Чтобы действительно поколебать этого колосса, требовалось ударить по его слабому месту, Нидерландам.

Побудить короля Франции вмешаться, разорвав Като-Камбрезийский договор, — столь отчаянная мысль зародилась отнюдь не в протестантском мозгу, но в мозгу одного из Медичи, Козимо, великого герцога Тосканского. Великий герцог поддался страху перед Австрийским домом, который угрожал его стране. Он с содроганием думал, что под знаменами Христианской Лиги Филипп II однажды оккупирует Флоренцию. Ревностный католик хотя бы внешне, Козимо был тем не менее банкиром и, озабоченный стабильностью, столь же бесстрастно ссужал деньги еретикам, сколь и защитникам Церкви. Он поддерживал тесные отношения с протестантами через своих агентов Петруччи и Фрегозе. Именно он убедил Людовика Нассау искать помощи у Карла IX. Когда Филипп II столкнется с союзом французов и фламандцев, он забудет и думать о предприятиях в Италии. Людовику Нассау этот совет пришелся по вкусу. Одно время он подумывал о том, чтобы предложить корону Нидерландов Месье с тем, чтобы ублажить королеву-мать (так сообщили Филиппу II). Затем, убедившись в непробиваемом «пацифизме» Екатерины, предпочел обратиться непосредственно к молодому королю в таинственной кузнице, где наследник Святого Людовика изо всех сил бил молотом по наковальне. Он явился туда, скрыв, кто он. Великолепный оратор, Людовик напомнил королю о доблести его предка, указал ему блистательный путь к свободе от опеки, следуя которому Карл затмит славу своего брата и станет первым из христианских монархов. Карл, на которого начинал давить материнский авторитет и который обладал живым воображением, быстро завелся: он пообещал флот, субсидии, а там и нечто большее.

Требовалось, однако, известить королеву-мать. Последовала встреча царственных особ и брата принца Оранского. Тот взял быка за рога и сумел не нарваться на вежливый отказ. Екатерина тогда еще сохраняла надежду на заключение английского брака. Она поверила, что нашла средство прельстить Елизавету, не заходя при этом настолько далеко, чтобы очутиться в западне лицом к лицу с Филиппом. Она даже верила, что добьется расположения Колиньи, желавшего, чтобы герцог Анжуйский правил в Лондоне. Коссе-Бриссак, которому поручено было вести переговоры о браке Бурбона с Маргаритой де Валуа, позволил адмиралу надеяться на французское вторжение во Фландрию. Однако когда Екатерина узнала о беседах наедине между королем и Нассау и поняла, что ее сын вот-вот добьется независимости, все переменилось. Людовик вынужден был оставить двор, ничего не получив, убежденный тем не менее, что склонил на свою сторону Карла IX.

На примере иностранных посланников ясно, насколько озабоченно все следили за расколом в королевской семье, предвещающим новые несчастья. Карл возненавидел Генриха де Гиза, едва узнал, что тот влюблен в его сестру Маргариту. Еще больше он ненавидел Месье, в то время получившего титул главного наместника королевства, которого, когда Лотарингцы удостоились немилости, католическая партия признала своим вождем. Антагонизм между двумя братьями достиг чрезвычайной остроты. Герцог Альба смело предсказывал:

— Кончится тем, что либо король потеряет корону, либо герцог Анжуйский голову.

Все это затмило у короля неприятные воспоминания о Мо и толкнуло его к протестантам. Екатерина знала, что получит новую долю признательности и даже вернет послушание сына, если добьется бесповоротного объединения гугенотов с французским обществом. Разве не к единству она непрестанно стремилась до сих пор? Ну, а единство оставалось мифом до тех пор, пока Жанна д'Альбре и Колиньи в своей крепости Ла-Рошель представляют собой государство в государстве. Королева-мать трудилась, не жалея сил, чтобы они вновь оказались у подножия французского престола. Не явится ли брак Бурбон-Валуа символом возвращения в материнское лоно?

Вожди протестантов проявили крайнюю строптивость. Адмирал жил среди своих «собратьев» словно средневековый сюзерен: он боялся развращенности, ловушек, убийц в королевских дворцах. Королева Наваррская оказалась не менее неподатливой. «Вам угодно, сударыня, уверять меня, — писала она Екатерине, — что ежели мы с моим сыном явимся к Вам, то удостоимся Вашей милости, почестей и достойного обращения но я не на столько тщеславна и желаю здесь пребывать в почете и милости, которых, как думаю, больше заслужила, чем те придворные, у кого их больше, чем у меня». А когда г-да де Бирон и де Кенсе, посланные к ней королевой-матерью, расстарались пуще прежнего, она ответила: «Не знаю, с чего бы, сударыня, Вам угодно передавать мне, что Вы желаете видеть моих детей и меня и что для нас это не обернется ничем дурным. Простите меня, если, читая эти письма, я испытала желание рассмеяться, ибо Вы хотите избавить меня от страха, какового я никогда не испытывала, поскольку я отнюдь не думала, как говорят, будто Вы пожираете младенцев».