Страх другого рода, а именно, что во Франции и впрямь настанет мир, зародился тогда в Лондоне. Людовик Нассау возвратился в Ла-Рошель. Английский агент Роберт Бил предложил ему договориться, чтобы Жанна д'Альбре получила руку Елизаветы для Генриха де Бурбона, своего двадцатилетнего сына!

Невероятное дело, однако Колиньи и Нассау поддались этому миражу. И при этом никто не вспоминал об интересах в Нидерландах, как и о французской экспедиции в эту страну, только бы разрыв с сестрой короля вызвал новую трещину между католиками и протестантами. Но Жанна д'Альбре, дама трезвомыслящая, в эту сеть не попалась.

Филипп II узнал немного погодя, что Колиньи вынашивает замыслы вторжения во Фландрию. Его посланник высказал жалобы и угрозы, и франко-испанские отношения вновь стали напряженными. Между тем королева Наварры продолжала медлить, и адмирал стал более внимательно прислушиваться к авансам королевы-матери. Он уступил не без своих условий. Существенная часть прежних бенефиций его брата, кардинала, сто пятнадцать тысяч ливров, с тем чтобы «обновить обстановку в замке Шатийон», место в Совете — такую цену потребовал этот вчерашний мятежник за согласие вернуться ко двору. Екатерина приняла его требования.

Было решено, что Его Величество отправится в Блуа в начале сентября и что там господин адмирал предстанет перед ним, сопровождаемый, по старому феодальному обычаю, свитой из многочисленных дворян. Герцоги де Монморанси и Буйон прибудут первыми и позаботятся о безопасности. По требованию гугенотов десять вооруженных отрядов будут собраны в городе в день прибытия туда их вождя.

Гизы покинули двор и удалились в Жуанвиль.

1 сентября 1571 г. король прибыл в Блуа и сразу же не стал скупиться на примирительные жесты. 8-го он принял в присутствии своей матушки братьев Контарини, посланников, одного обычного, а другого чрезвычайного, Венецианской республики, которые стали убеждать его примкнуть во имя его будущей славы и благополучия к Христианской Лиге. Вспомнив в цветистом стиле о давней франко-венецианской дружбе, правители Франции тем не менее отказались. Наутро, после того как его приняли — несомненная честь — за столом Их Величеств, Контарини известил Светлейшую Республику о скором приезде адмирала: последнего ждали с тем, чтобы уладить дело о браке принца Беарнского (Бурбона); по слухам, Колиньи должен был также «представить Его Величеству проект войны на суше и на море против Испании».

Все было готово. Вот-вот поднимется занавес и разыграется одна из самых жутких трагедий, которую, несмотря ни на что, судьбе угодно было осуществить.

В пятьдесят два года, порядочный возраст для женщины того времени, Екатерина Медичи сохраняла поразительную бодрость как тела, так и духа. Низенькая, полная, поистине толстушка, с глазами навыкате и бледным лицом, мясистым подбородком, восхитительными ногами и руками. Ее взгляд мог вызвать ужас, улыбка ввергнуть в необычайный соблазн. В ее голосе звучали итальянские интонации, столь милые Франциску I. При дворе королева всегда являла безмятежность и добродушие, но часто, как только прибывала дурная весть, нервы подводили ее. «Я знаю, — писал венецианский посланник Корреро, — что ее не раз и не два заставали плачущей в ее кабинете; но внезапно она вытирала глаза, развеивала свою скорбь, и, дабы обмануть тех, кто судил о состоянии дел по выражению ее лица, она показывала на публике, что спокойна и даже радостна». У своей давней соперницы Дианы де Пуатье она научилась тому, как можно с успехом использовать черное платье. И, облаченная в неизменный траур, создала образ, сохранившийся в глазах света и переданный потомкам. Однако натура ее ничуть не соответствовала этому трауру. «Флорентийская торговка» была приветлива, словоохотлива, даже весела; она любила забавные истории, крепкие шутки, развлечения, охоту, обильную пищу. В ней не было ничего помпезного или чопорного. «Она так проворно движется, — писал Корреро, — что никому при дворе за ней не поспеть. Упражнения, которым она предается, способствуют хорошему аппетиту: она ест много и сочетает при этом самые разные кушанья, что, по мнению медиков, причина болезней, которые вот-вот доведут ее до смерти». Безусловно, импозантна.

Настолько, что ее дети никогда не оказывались первыми и не могли защищаться в ее присутствии, охваченные благоговейным страхом. Импозантна как матрона, уверенная в своем могуществе, в своей власти, в своей силе, а не как «великая властительница», о чем напоминали ее хулители. Для надменной французской аристократии госпожа Медичи всегда оставалась представительницей буржуазии. Впрочем, поведение ее было вполне буржуазным. Глава семьи, опьяненная своей ответственностью, хранительница семейного достояния, мадам Екатерина не щадила сил, чтобы сберечь родовое имущество, уберечься от дурных слуг, от притязаний чужаков, алчных людишек, которые, того гляди, что-нибудь урвут. Она желала пристроить своих детей, к которым испытывала безумную нежность, властную и ревнивую. Никто не умел лучше вести дом и, несмотря на все бедствия времени, устраивать несравненные праздники. Никто столь сурово не надзирал за тем и этим. Ее постоянно видели возбужденной, «выходящей из спальни, чтобы попасть в переднюю, в коридор, в часовню, непрерывно разговаривающей, все время на ногах, уделяющей внимание тем, приветствующей этих». Она отличалась великим трудолюбием, сколь угодно по-разному применяемым. «Ее усердие, — пишет Корреро, — не перестает изумлять, ибо ничто не делается без ее ведома, даже сколь угодно малое. Она не может ни есть, ни пить, ни даже спать без того, чтобы о чем-то не поговорить». «Буржуазна» она и в своем реализме, практичности, недоверии, доходящем порой до цинизма, к идеологиям, которые овладели миром. Ни знать, ни простолюдины не ценят таких добродетелей в своих государях. Так, они постоянно попрекали Екатерину ее происхождением, ее чужеземным взглядом на вещи (это ее-то, дочь матери-француженки, воспитывавшуюся во Франции с возраста четырнадцати лет), чего бы не делали, если бы речь шла об испанской инфанте. Французы так и не простили ей, что она «родилась в семье богатых выскочек, и явно недостойна величия этого королевства». После одиннадцати лет правления и трудов королева-мать казалась своим подданным непонятной и даже подозрительной. Эта поразительная скрытность, наследие печальной супружеской жизни, служила на пользу ее политике, но лишала ее популярности. Публике неведомы ни муки, ни истинное лицо этой «властительницы, доброй и дружелюбной ко всем, для которой правило оказывать любезность всем, кто к ней обращается».⁴⁴ Разумеется, королева больше не выставляла себя на посмешище, как в тот раз, когда убеждала коннетабля помиловать браконьера. Ее ожесточили испытания и отвратительные примеры тех жестоких людей, которые ее окружали. Ее дочери, ее фрейлины, ее слуги дрожали перед ней. В XVI веке глава государства не умел управлять без наказаний и кар. Екатерина, отнюдь не столь жестокая, сколь Филипп II или Елизавета, поддавалась бесстыдной радости, узнав о смерти какого-нибудь своего врага. Она могла бесстрастно взирать на еще не остывшие трупы. Это было замечено в Амбуазе. Впрочем, она всегда предпочитала убийствам действия с помощью хитрости, интриг, а то и еще менее достойных средств. Эта неутешная вдова с ее неприступной добродетелью побуждала к распутству красоток своего Летучего Эскадрона, чтобы держать в узде тех, кто мог быть опасен. Ее кабинет стал центром огромной шпионской сети. Те, кто попадался в паутину, проклинали ее, называли Мадам Сатана, Мадам Змея. Но, неспособная смирить дикий разгул страстей, в котором ей приходилось действовать как арбитру, она не могла отвергать оружие слабых. Она «иностранка, и у нее нет друзей… нет даже возможности отличить своих друзей от врагов… поглощенная великим страхом, никогда не слышащая правды».⁴⁵