Пейтон чувствовала, что говорит слишком раскованно, с американским апломбом. К тому же за два с лишним десятка лет она так и не сумела отделаться от бостонского говора. В обществе церемонного обходительного японца лучше было бы говорить холодно-слащавым голосом чопорных англичанок, распивающих чай из фарфоровых чашечек с серебряным чайником на столе и непременными щипчиками для сахара.

— К великому сожалению, должен покинуть вас, — вздохнув, произнес японец. — Дела. Миссис Эмберг, был чрезвычайно рад познакомиться с вами. Желаю приятно провести время. — Он встал, поклонился и направился к выходу.

— Все американки такие, как вы? — спросил Сянь Жун, проводив взглядом японца.

— Что вы имеете в виду?

— Способность быстро сориентироваться и… — он на секунду задумался и продолжил: — Скажем так: непосредственность. Вы назвали меня «бэби».

— Бэби? Что-то не помню. Наверное, просто вырвалось. Надеюсь, я не шокировала вашего друга. Я — американка, вы правы, но не все американки одного склада. Возможно, я и впрямь излишне непринужденна.

— Вам что-нибудь заказать?

— Я еще и с этим не справилась, а уже захмелела, — ответила Пейтон, поднимая бокал.

Она была счастлива. Наконец она встретила необычного человека с экзотической внешностью, да еще полного сил и скрытого обаяния.

— Может, нам продолжить знакомство где-нибудь в другом месте? — спросила Пейтон.

— Не возражаю. А где?

— В моей гостинице тоже бар, — сказала она и внутренне содрогнулась, ощутив эротическое влечение.

Дыхание ее сбилось, во рту пересохло, кровь отхлынула от лица.

Когда она поднялась, то почувствовала, что ее трусики увлажнились. Пейтон смутилась. Неужто одно присутствие этого человека довело ее до экстаза? Да, так и есть. Теперь Сянь Жун казался Пейтон настоящим красавцем. Даже исходящий от него запах — то ли корицы, то ли женьшеня, а, может быть, и фиалки — волновал, кружил голову, возбуждал, как наркотик.

На улице возбуждение не прошло. У нее подгибались ноги, хотя она и опиралась на руку кавалера. Скорее поймать такси, а то на нее обратят внимание. Должно быть, она в таком состоянии, в котором случается бывать и мужчинам, когда они, будучи на людях, стараются скрыть под одеждой следы внезапного похотливого возбуждения.

Бар в отеле был забит до отказа. От табачного дыма, казалось, нечем дышать.

— Пойдем ко мне в номер, — Пейтон перешла на доверительный тон.

Сянь Жун промычал нечто невразумительное. Она потянула его за руку.

Лифт сверкал сталью и алюминием и походил, казалось, на бункер, в котором мог укрыться и президент во время войны.

Пейтон изнемогала.

— У тебя есть презерватив? — спросила она, едва войдя в номер.

— Я совершенно здоров, — сказал Сянь Жун. — А разве ты не пользуешься противозачаточными таблетками?

— С резиной спокойнее, — нетерпеливо сказала она и принялась расстегивать ему пуговицы.

Сянь Жун отстранился.

— Ты слишком торопишься, — сказал он.

— Тороплюсь? — Пейтон опешила.

— Мы мало знакомы, — пояснил Сянь Жун. — Давай подождем… хотя бы до завтра. Узнаем друг друга получше, и тогда вполне вероятно…

Пейтон была уверена, что больше не увидит его. Секс для нее был только физическим удовольствием. Однако находились такие — и даже среди мужчин — кто искренне полагал, что секс не только плотское наслаждение, но и духовная близость между партнерами.

— Ну и ну! — в сердцах воскликнула Пейтон, оставшись одна. — Я же хотела только перепихнуться.

Выйдя замуж, Пейтон сочла, что ей сказочно повезло. Женившись на ней, Барри купил квартиру в Верхнем Уэст-сайде, престижном респектабельном районе Нью-Йорка. К тому же Барри имел доходную уважаемую специальность — он был дантистом, совмещающим лечение с протезированием зубов. Выйдя за него замуж, Пейтон смогла оставить докучливую работу, не приносившую достойного заработка.

До замужества она жила в жалкой лачуге в пригороде Бостона, ютясь в одной комнате с матерью, после того как Донни, ее непутевый брат, возвратился домой, отсидев за жульничество в тюрьме. В семье, и так еле сводившей концы с концами, появился нахлебник, лишний и весьма прожорливый рот. Донни бездельничал, хотя и уверял, что ищет работу. На самом деле он целыми днями пялился в телевизор и смолил сигареты.

В конце концов Нелл, у которой ее единственный сын вечно ходил в любимчиках, устроила Донни в кулинарную школу, потратив на это почти все свои сбережения. Нелл рассчитывала, что Донни, если даже не сможет устроиться на работу, по крайней мере, сумеет после окончания школы заменить ее у плиты и накормить уставших за день на службе мать и сестру.

Но только Нелл просчиталась. Окончив школу, Донни поступать на работу не собирался, а его стряпня доводила до тошноты. Правда, Нелл руки не опустила, начав штудировать объявления. Повара требовались повсюду, но Донни упорствовал, говоря, что не пойдет работать в грязную забегаловку, а в ресторан не возьмут на работу бывшего заключенного, так что туда нечего и соваться.

Старшие сестры Пейтон, Кэти и Бренда, давно сбежали из дому, заявив, что им надоело занудство матери, которая каждый вечер вздыхает о мебели, проданной за гроши, а на поверку оказавшейся немыслимо дорогой. Истинную стоимость мебели вся семья узнала из передачи по телевизору, которая велась с аукционных торгов. Увидев на экране свое былое имущество, Нелл пришла в тупое недоумение, а когда до нее дошло, что мебель продали за четыреста тысяч долларов, ее чуть не хватил удар. Эта мебель — рухлядь, по мнению всей семьи, — досталась Нелл по наследству, но эта рухлядь действовала на нее угнетающе, тяготила, давила, а дети сначала просто опасались ее. Да и какие другие чувства мог испытать ребенок, глядя на темный комод на ножках, мрачные тяжелые стулья и огромный письменный стол, который Нелл, вероятно, из суеверного уважения называла лишь по-французски: secretaire l'abbatoir.

По словам Нелл — которая страдала психическими расстройствами, не раз приводившими ее на больничную койку и в конце концов доконавшими, — их далекие предки прибыли в Америку из Европы вместе с первыми колонистами на вошедшем в историю паруснике «Мэйфлауэр».[5] Узнав об этом, Пейтон долго находилась в недоумении: с какой стати ее предков понесло на борт корабля, отправлявшегося в неведомое, когда они могли и дальше сидеть у растопленного камина в благополучной цивилизованной Англии? Возможно, они были еретиками и отправились на край света в поисках религиозной свободы, а может, были просто душевнобольными, чьи гены через несколько поколений передались ее матери.

На вопрос — любит ли она Барри, своего жениха — Пейтон вряд ли могла внятно ответить. Она не изводила себя любовным томлением, не сидела у телефона, ожидая звонка любимого, и не рыдала, если он не звонил в назначенный час или был невнимательным.

Впрочем, Барри не давал для этого повода. Он был заботливым, обязательным, заслуживавшим доверия — словом, Барри ей нравился, а любовь, о которой она прежде мечтала, теперь казалась необязательной — что с нее толку: она все равно пройдет, любовью сыта не будешь.

Кроме того, у Пейтон не было выбора: круг ее знакомых был ограничен — она проводила целый день на работе, уткнувшись в компьютер. Но она была привлекательна, пожалуй, даже красива, и не заметить ее было нельзя. «Вы не актриса?» — такой вопрос ей задавали не раз, но Пейтон, в отличие от немалого числа сверстниц, не тянуло на сцену; к тому же она понимала, что стать «звездой» нереально, а быть посредственностью не хотела.

Знакомству с Барри предшествовало немаловажное обстоятельство: Пейтон, устав от домашних дрязг, переселилась в городскую квартиру, которую снимала вместе с несколькими девицами того же достатка, что и она.

Одна из этих девиц, разбитная, с немыслимыми кудряшками, почти каждый вечер приводила с собой парня, всякий раз нового, и, никого не стесняясь, укладывалась с этим парнем в постель, чтобы предаться страстной любви с неизменными стонами. Другая — кожа да кости — беззастенчиво опустошала чужие кастрюли, видно, для того, чтобы не упасть на работе.