Тихая короткая песенка… Смотрим на часы. Два часа ночи. Так и есть — это зорянка. Поет она на зорях — утренней и вечерней. И под стать своей песне птица маленькая, незаметная.
--После минутной тишины —
«чив-чири-ри-ри-ри-ри-рю, чиви-ри-риви-ри-рю» — горехвостка, хорошенькая серая пичужка с красным, «горящим» хвостом.
И начался после нее целый концерт! Запели пеночки-трещотки, большие синицы, иволги, пеночки-теньковки, славки-черноголовки, пеночки-пересмешки, серые славки, овсянки, зяблики, чечевицы, закуковали кукушки… И к четырем часам утра лес звенит, полнится птичьими песнями. И туман все больше расходится, высыхает роса. Лес уже не седой, а зеленый, а вот и не весь зеленый — раскрылось несколько ярко-желтых головок одуванчиков. Еще немного — и весь луг покрывается их золотыми пятнами. Стали заметнее и другие цветы — поникшие розовые чашечки гравилата, синеватые и беловатые глазки лесных гераней, аленькие звездочки костяники и белые — морошки и звездчаток. И поднялся вдруг откуда-то из травы большой черный с желтыми полосами шмель. Загудел, полетел собирать нектар… И еще кто-то тоненько так запищал над ухом… Ай! Да ведь это первый комар уже проснулся! Где наш антикомарин?..
Села на зонтик борщевика муха-сирфида, крупная, брюшко в желтых и черных полосках, как у осы. Хорошая защита. И птицы, и хищные насекомые ее за осу принимают и не трогают. Даже я, уж на что к их маскировке привык, и то раза два-три хватал безобидную муху носовым платком или полотенцем! И таких мух в нашей тайге много, больше ста разных видов!
Кто-то зашуршал возле елки и пискнул. Кто? Серый комочек шариком прокатился по поляне в норку. Полевка, конечно! Их в тайге много — и серых, и рыжих, и черных. Но кого она испугалась? Мы-то с вами сидели тихо… Из-под той же елки выскочил стройный рыжий зверек. Двумя прыжками добрался он до норки, куда скрылась полевка, и тоже юркнул в нее. Теперь полевке конец. Это ее злейший враг, а наш друг — ласка. Вот она уже снова появилась и полевку в зубах держит. Значит, несет детям…
Роса высохла, можно ходить, не боясь замочить ноги. Над лугом вспорхнули первые дневные бабочки — голубые, белые, красные. Какие они разные и красивые! У перламутровок снизу серебристые пятнышки, будто капельки росы, а сверху узор из черных линий на рыжем фоне. Лимонница и цветом и формой похожа на сухой листок, а траурница и крапивница, когда сложат крылья, напоминают черные участки коры березы.
Утро кончилось. Дунул ветерок, потянуло с луга медвяным запахом, закачались цветы и травы. Тропинка вывела нас к берегу реки — узкой полоске каменистой земли. К ней совсем близко подступает лес. Густой, непролазный, колючий. Старые ели, метров по тридцать в высоту, дружно сомкнули свои ветви над мокрой от бесчисленных родничков землей, а промежутки захватили кусты. Ближе к свету, к реке —
шиповник, подальше, в тень — смородина. Осенью тут повиснут гроздья красных и черных ягод, собирай вагонами! Где чуть посуше — малина, любимая ягода и людей, и медведей… Трудно, очень трудно здесь пролезть, спустимся лучше обратно к речке. Но и здесь скоро путь кончается — тропинка уперлась в густой ивняк.
Скрылось из виду все — и лес, и небо, и речка. Идешь, жмуришься, отводишь руками ветки и, кроме них, ничего не видишь. Похоже, что попал в бамбуковый лес, и стволы похожи, и узкие листья. Только вот тигров и кабанов нет, одни мыши и полевки бегают. Но это сейчас, днем. Вечером же по этим зарослям бродят и лоси, и лисицы, и волки, и, конечно, медведи. Вот у воды на сыром песке будто кто-то босиком прошелся — это и есть медвежий «автограф». На некоторых отпечатках заметны следы когтей, тут уже и последние сомнения отпадают.
Долго тянется ивняк. Потом опять по речной долине начинаются луга. А за ними опять лес, но другой — светлый, просторный — сосновый бор-беломошник. Беломошником зовут его за белый «мох» — лишайник-ягель, который сплошь покрывает сухую песчаную почву. Бор растет на возвышенности. По понижениям со всех сторон окаймляют его густые ельники. Рады бы ели завоевать и бор, но не могут они жить и расти на такой сухой почве. Не может ель вытеснить сосну и на торфяных сфагновых болотах, а вот там, где почва получше и достаточно влажная, ель занимает главенствующее место. И на север ель идет гораздо дальше сосны. За Полярным кругом сосны уже нет, а ель, хотя и низенькая, с искривленным стволом, все еще есть. Дальше ели из хвойных продвигается только лиственница. Она еще более неприхотливое дерево. Ей легче переносить суровую зиму, потому что она сбрасывает свою хвою осенью, как лиственные деревья.
В еловом лесу сыро и неуютно. Из мха поднимается высокий лесной хвощ, похожий на макеты елочек. Много миллионов лет прошло с тех пор, как появились на Земле первые хвощи, а так до сих пор у них и осталась привычка жить в тени и сырости. Поэтому они здесь так пышно и разрослись. Только немногие перекочевали на открытые и сухие пространства, но ростом они там гораздо меньше. Есть хвощи и на реке, у самого берега встали сплошной щетиной.
А вот в тихой заводи над сплошной завесой листьев рдеста поднимаются «елочки». Тоже хвощи? Нет, это водяная сосенка, цветковое растение, любящее стелиться на мелководье, в илистых грунтах. Там, где грунты каменистые, растут в таежных реках другие растения — водяные лопухи — нардосмии. Иной раз всю реку перегораживают. Листья у них огромные, как детский зонтик. Но чем дальше на север, тем все меньше и меньше они становятся, и на Полярном Урале листья у нардосмии не больше ладошки.
Увидишь нардосмии — знай: там мелко, перекат. А другое растение— желтая кубышка, наоборот, указывает на глубину и на то, что
на дне вязкий черный пузырящийся ил. Среди плавающих тарелочек листьев кубышки снуют рыбьи мальки, но здесь их куда меньше, чем на мелководье, в нардосмиях. Там, если тихо подойти, можно не только тысячи мальков, но и щуку увидеть. Другой раз стоит она огромная, как бревно, чуть шевелит плавниками. Заметила опасность — бум хвостом по воде — и на глубину. А на перекатах резвятся серебристые хариусы и молодые семги с синими пятнами и красными точками на боках. Чуть коснулась воды синяя стрекоза — хап! И нет ее, съели…
Но пора уже возвращаться к нашему лагерю, солнце клонится к кромке леса, холодает, ложатся длинные тени. Садятся на покой дневные бабочки: приценятся к травинке, сложат крылья и… исчезают на фоне зелени луга, окраска нижней стороны их крылышек сливается с окружающей растительностью. И опять начинают закрывать свои венчики дневные цветы, прекращают работу на цветах шмели и пчелы. И можно опять посидеть у синего дымка костра и послушать, как постепенно смолкают птичьи голоса. Последняя песенка пеночки-теньков-ки — «тень-тень-тень, тень-тень-тень» — значит, уже половина девятого; редко, когда после девяти часов поет горихвостка. К половине десятого спели последние песенки перед сном пеночки — пересмешка и трещотка, славка-черноголовка и лесной конек. В десять часов последний раз прочистила горло ворона, стрекотнула сорока и тоже затихла, уснула.
«Чив-чив-чив-чив-чиви-ри-виттю»— спел в четверть одиннадцатого прощальную песню зяблик. И одни только неугомонные дрозды выводили рулады до полуночи.
А кое-кто и проснулся. Ветром дохнуло над головой — сова пролетела. Зорко следит она за малейшим движением в траве. Не одна неосторожная полевка попадет к ней на обед!
И мелькают у кустов хороводы ночных бабочек: пядениц, совок, шелкопрядов, хохлаток. Изредка мелких мотыльков разгоняет стремительный бражник или рыжий дубовый коконопряд с очень толстым телом и широким размахом крыльев, (до 12 сантиметров). Кто-то черный, еще крупнее, мелькнул зигзагом над поляной. Летучая мышь — кожанок северный — очень частый житель в наших краях.
С этой летучей мышью было у меня одно интересное приключение. Как-то летом знакомая женщина принесла мне небольшую летучую мышь. «Мы ее во дворе поймали, — объяснила она. — Пошли мы с дочкой белье развешивать, смотрим, кто-то черный к дровам прицепился. Оказалось — мышь. Мы ее в банку…» Я поблагодарил женщину и стал думать, что же мне делать с пленницей? Мышь сидела в банке тихо, сжавшись в комочек. Я подыскал ей банку побольше, осторожно пересадил и стал предлагать пищу — стрекоз, бабочек, жуков. Но мышь только поблескивала бусинками глаз и отодвигалась от предлагаемого ей угощения. Может быть, она, вопреки обычаю, съест что-нибудь другое? Но она так же равнодушно отнеслась и к хлебу, и к пирожкам, и к сахару, и к сочным стеблям растений. Я оставил ее в покое, поставил банку на подоконник и ушел с женой в кино. Вернулись около двенадцати, и когда раздевались, то мне послышался вдруг резкий удар в стекло. Я подбежал к окну, но ничего не увидел. В белой летней ночи улица была пуста. Однако, как только я отошел, снова кто-то чем-то кинул в окно. Я выглянул в форточку. Никого. Выбежал на улицу, обежал вокруг дома. Никого. Даже вдали Не было заметно ни одного человека. Только приготовился лечь в постель — бум! Тут уж я рассердился и решил подкараулить неуловимого кидальщика. Сел у окна и стал ждать. Прошло минут пять, и вдруг я услышал, как мышь в банке тоненько пискнула. Тоненько-тоненько. Тихо-тихо. Чуть слышно. Но почти сразу же в стекло стукнулась с улицы другая летучая мышь. Стукнулась и отлетела. Моя мышь снова пискнула, и снова с улицы толкнулась в окно мышь… Вот это слух! Через двойную раму, летая где-то на улице, она услышала мою пленницу и попыталась пробиться к ней! Я переставил банку на другое окно, раскрыл створки внутренней рамы и настежь — форточку. Но мышь молчала. Я ждал, ждал и не выдержал — уснул. Уснула и жена. А в эту ночь ночевала у нас еще одна знакомая учительница. И вот она рассказала утром, что все же мышь пискнула, и через форточку в комнату влетела другая мышь и начала кружиться по комнате.