Большинство офицеров на фронте пассивно переживало происходящее. «Я чаще всего слышал один и тот же ответ: «Мы помочь ничему не можем, мы бессильны что-либо изменить, у нас нет для этого ни средств, ни возможности, лучшее, что мы можем сделать при этих условиях — оставаться в армии и выжидать окончания разыгрывающихся событий или с той же целью ехать домой». Такая психология — занятие выжидательной позиции и непротивление злу, была присуща командному составу не только нашей армии, ею оказалась охваченной большая часть и русского офицерства, и обывателя, предпочитавших тогда, когда большевики были наиболее слабы и неорганизованны, уклониться от вмешательства с тайной мыслью, что авось все как-то само собой устроится, успокоится, пройдет мимо и их не заденет. Поэтому многие только и заботились, чтобы как-нибудь пережить этот острый период и сохранить себя для будущего»[86].

Эти события подвели черту под историей русской армии, которая с этого времени практически прекратила свое существование. Но «упраздненное» большевиками русское офицерство не исчезло с росчерком пера радетелей III Интернационала и сумело еще стать достаточной преградой на пути мировой революции. Оно осталось, ибо запрещением носить погоны и называться офицером невозможно было уничтожить дух людей, три года воевавших за Россию и даже теперь желавших сделать все возможное, чтобы не допустить ее гибели[87].

С декабря 1917 г. в условиях ликвидации общероссийской власти и единого фронта русское офицерство оказалось разделенным не только политически, но и территориально. Разные его части оказались в весьма неодинаковых условиях. Большая часть офицерства к началу декабря находилась еще на фронтах, чуть меньшая по численности — внутри России и, наконец, небольшая его часть (менее 10 %) — за границей. Условия существования офицеров существенно разнились не только в зависимости от этих обстоятельств, но внутри каждой категории — по фронтам и местностям России.

Северный и Западный фронты находились всецело под властью большевиков, и положение офицерства здесь было наихудшим. При выборах на командных должностях оказывались главным образом демагоги из младших офицеров, сумевшие снискать доверие темной массы, вплоть до того, что полугра-мотные фельдшера и санитары выбирались полковыми и главными врачами. Неизбранные на командные должности офицеры принуждались к несению солдатских обязанностей, а пытавшиеся скрыться, арестовывались и подвергались расправе.

Фронта как такового уже не существовало, по донесению начальнике штаба Ставки, «При таких условиях фронт следует считать только обозначенным. Громадное большинство опытных боевых начальников или удалено при выборах, или ушло при увольнении солдат их возраста. Благодаря невыносимым условиям службы штабы и хозяйственные учреждения пришли в упадок. Укрепленные позиции разрушаются, занесены снегом. Оперативная способность армии сведена к нулю… Позиция потеряла всякое боевое значение, ее не существует. Никакие уговоры и увещевания уже не действуют. Оборонять некем и нечем. Оставшиеся части пришли в такое состояние, что боевого значения уже иметь не могут и постепенно расползаются в тыл в разных направлениях». Крыленко пришлось 12 декабря срочно издать приказ о нераспространении «демократизации» на штабы и управления, но это уже помочь не могло. Войска не были способны не только на сопротивление, но даже на организованный отход без давления противника. После заключения Брестского мира армия прекратила свое существование не только де-факто, но и де-юре. 16 марта была расформирована и Ставка. Юго-Западный и Румынский фронты 3 декабря обра-зовавшейся в Киеве Центральной Радой были объявлены украинскими, и с середины декабря вовсе перестали сно-ситься со Ставкой.

Положение на Юго-Западном фронте было крайне сложным и запутанным. Некоторые части были «украинизированы», некоторые находились под контролем большевиков, в некоторых еще сохранял некоторое влияние старый командный состав. Здесь тоже проходили выборы, но во многих частях большинство выбранных были офицерами, причем многие занимали эти должности и ранее. Однако и в таких частях (например, в 5-м Сибирском корпусе, где все старшие командные должности, большинство батальонов, рот и команд находились в руках офицеров, и только в половине батарей командовали унтер-офицеры) положение их было неустойчивым (как доносил командир корпуса, «предугадать, что будет завтра или через два дня никто не имеет смелости»). Войска Центральной Рады нападали на большевистские части, в которых пол-ным ходом шло разложение. У Винницы и Бердичева — в районе штаба фронта постоянно шли бои и стычки. Там формировались сборные офицерские отряды — не столько с целью удержания фронта (что было теперь совершенно невозможно), сколько с целью самозащиты в образовавшемся хаосе. Немецкое наступление окончательно положило конец фронту. Часть офицеров ушла на Дон, большинство возвращались в Россию к своим семьям.

Румынский фронт оказался примерно в таком же положении с той лишь разницей, что наличие румынских частей несколько сдерживало страсти. Большинство офицеров стремилось выбраться в Россию или на Дон, те, кто связал свою судьбу с украинскими или польскими формированиями, боролись в их составе против большевиков, которые, захватив власть в соединениях фронта, теряли ее вместе с перестававшими существовать самими соединениями. Положение Кавказского фронта отличалось тем, что здесь пестрота образовывавшихся правительств была наибольшей, и власть над Кавказской армией у большевиков оспаривали грузинские, армянские и азербайджанские националисты. В рядах армии находились офицеры всех этих национальностей, и размежевание шло по нескольким линиям.

После окончательного развала и ликвидации армии вопрос о том, оставаться ли на фронте, естественно, не стоял, и офицерам не оставалось ничего другого, как пробираться к местам своего довоенного жительства. Однако сделать это было непросто, и большинство вполне отдавало себе отчет как в опасности самого пути домой, так и в том, что их там ожидает. И все-таки большинство офицеров стремилось прежде всего пробраться к своим семьям, чтобы хоть как-то обеспечить их существование. Семьи же кадровых офицеров проживали в это время в абсолютном большинстве там, где располагались до войны их воинские части. Подавляющее большинство их стояло в губернских городах центральной России, находившихся под властью большевиков. (Это обстоятельство, кстати, послужило главной причиной, по которой большевики смогли впоследствии мобилизовать столь значительное число офицеров.) Практически все штабы и управления, равно как и разного рода военные организации, также располагались в столицах и крупнейших городах. Поэтому естественно, что именно в них (и прежде всего в центах военных округов — Петрограде, Москве, Киеве, Казани, Тифлисе, Одессе, Омске, Иркутске, Хабаровске, Ташкенте) скопилось наибольшее количество офицеров. Хотя цифры по конкретным городам называются разные, но они не сильно расходятся. В Москве насчитывалось до 50 тыс. офицеров; на конец октября называется также цифра около 55 тыс. и много незарегистрированных[88] — или 56 тыс. [89], в Киеве — 40 тыс., в Херсоне и Ростове — по 15, в Симферополе, Екатеринодаре, Минске — по 10 тыс. и т. д. [90] По другим данным, в Киеве было 19,5 тыс. офицеров, в Пскове 10, в Ростове 9,5 тыс. [91] По третьим — в Киеве 35–40 тыс., в Херсоне — 12, Харькове — 10, Симферополе — 9, Минске — 8, Ростове около 16 тыс. [92] В это время лишь относительно немногие (главным образом те, чьи семьи уже были вырезаны, или не имевшие их вовсе) сразу же стремились пробраться на Дон в добровольческие формирования.