Амаль смущенно вытерла губы. Дочь садовника не понимала, почему дочь хана так нежна с ней.

— Ах, Амаль, если бы ты видела, какой он красивый, мужественный, стройный, какой он!.. Хочешь, я тебе обрисую его внешность? — И, не дождавшись согласия, начала рассказывать: — Небесные ангелы в кольца завили его длинные волосы. На правом ухе у него, словно серп луны, висит костяная серьга. Он высок и строен, как кипарис, плечи его, будто раскрытые крылья орла, глаза горят, словно звезды на небе, а губы — лепестки алой розы… — И, с секунду помолчав, она спросила: — Теперь ты видишь его?

Амаль молча и внимательно слушала ее, стараясь представить и запомнить внешность Надира.

— Ты не назвала еще одного достоинства, — сказала она. — Голос у него, как у соловья!

— Ты просто молодец, Амаль! — восхитилась Гюльшан. — За завтраком отец так и сказал: «Он не поет, а состязается с соловьем». — И, как бы испытывая Амаль, спросила. — А что ты думаешь о словах его песни? Кто, по-твоему, его Лейли?..

Поглощенная созерцанием облика Надира, Амаль ответила не сразу. Гюльшан тронула ее за руку.

— Ну, что ж ты молчишь, а?

— Кто же может быть, кроме вас, Гюль…

Дочь хана звонко засмеялась.

— Но, Амаль, он ведь ни разу не взглянул на меня!

— Возможно, вы просто не заметили. Кто знает, может быть, тигренок уже подкрался к джейрану?

— Ха, ха!.. Джейран… — весело рассмеялась Гюльшан. — Ты что, смеешься надо мной, старой совой?..

— Ах, что вы! Отец говорит, вы самая красивая девушка в Лагмане. А мужчины любят красивых…

— Нет, Амаль, ты еще многого не знаешь. У любви нет выбора, красивая или рябая, богатая или нищая. У нее свои законы…

— Может быть, ханум, может быть… — печально проговорила Амаль. — Ко мне еще не приходила любовь. Да и совестно мне, девушке, окутанной вечным мраком, думать об этом…

Наступила длинная пауза. Сквозь тьму незрячих глаз Амаль мысленным взором видела Надира, слышала его песню о нежной любви и думала: «Что это за счастье, о котором так много слагают песен? Что такое молодость, которой так дорожат люди? В чем сила любви, если она и старых и молодых сводит с ума? Неужели все это доступно только свету живых человеческих глаз?» Так остро и так больно она еще никогда не ощущала своего несчастья. Ветер играл ее волосами, щеки ее разрумянились, а на ресницах повисли слезы, но она ничего не видела и не чувствовала.

Не спуская взора с Амаль, дочь хана злилась, что ничего не может прочесть в ее глазах. Наконец она решила, что дочь садовника ей не соперница, но кто же тогда та злодейка, которая встала на ее пути? Кто?..

Амаль неожиданно встала и в невыразимом смятении обвела вокруг невидящими глазами.

— Кругом тьма! Мрак!.. — прошептала она с глубокой горечью. — Ханум, пожалуйста, пойдемте отсюда…

Гюльшан заметила, как длинные ресницы Амаль задрожали и на них повисли блестящие капли слез.

Она впервые видела ее в таком волнении.

— Пойдем, — ласково откликнулась она и взяла Амаль под руку. — Я приду к тебе… хорошо?

— Нет, нет, маленькая ханум…

— Опять?..

— Ну, а как же? Вы же госпожа!

— Ну, пусть будет так, — поспешно согласилась дочь хана. — А почему ты не хочешь, чтобы я вошла в твой дом?

Амаль ответила не сразу. Ей казалось, дочь хана не дорожит именем своего отца и своей честью.

— Что же ты молчишь?

— Дочери Азиз-хана нечего делать там, где живут их слуги.

— Глупости! Мне надо пойти к тебе, я хочу поговорить с Надиром… И ты должна мне помочь! Я подарю тебе куклу…

— У меня цела еще и та.

— Нет, я подарю тебе свою куклу, гуттаперчевую, большую-пребольшую.

— И вам не жаль с нею расстаться?

— Нет. Ради него мне ничего не жаль.

«Сколько в ней безумства!» — подумала Амаль, и ей сделалось страшно за нее.

— Гюль… вы понимаете, что говорите?

— Я-то, милая, понимаю, а вот тебе трудно меня понять, — в отчаянии заговорила Гюльшан. — Пусть будет что будет, мне все равно… Я измучилась… Я люблю его. Сама судьба послала его в наш дом…

— Да, поет он замечательно.

— Меня мало интересует его голос. Только он сам…

— Вот ведь как бывает на свете! Вы без ума от его внешности, а я покорена его голосом. Как же нам его делить? — рассмеялась вдруг Амаль.

Гюльшан вскипела и, зло взглянув на Амаль, подумала: «Ах вот как? Беспомощный котенок выпускает когти!» Но она пересилила себя и ласково сказала:

— Ладно, не будем ссориться… Ты должна помочь мне! — и, круто повернувшись, быстро направилась к дому.

Вбежав в свою комнату, Гюльшан дала волю чувствам. Заломив руки, она быстро ходила по пушистому ковру взад и вперед, а потом подошла к раскрытому окну и задумалась. Как жаль, что Надир неграмотный! Написала бы ему обжигающее душу письмо. Но кочевник не умеет читать. Впрочем, порок ли это? Таких, как он, тысячи, сотни тысяч на земле. Взгляд ее упал на дорогое покрывало из черного шелка, висевшее у дверей.

— О чадра, как ты мешаешь мне жить!.. Предать бы тебя огню незамедлительно и без сожаления!

Целый день металась Гюльшан по дому в ожидании ночи. Лихорадочная страсть и жажда романтики толкали ее на дерзость, неслыханную для афганской девушки. Она решила выйти к Надиру в сад.

И вот долгожданный час наступил. Сад опустел. В Лагмане зажглись многочисленные огни. Закончился вечерний намаз, а вслед за ним и ужин. Притворившись больной, Гюльшан отказалась от ужина и молитвы. Запершись в своей комнате, она обдумала план свидания с Надиром. Напротив ее двери — комната матери, самой молодой, тридцативосьмилетней, жены ее отца. Комнаты расположены одна против другой, и обе выходили в большую гостиную. На дверях гостиной широкие тяжелые портьеры, гипсовый пол закрывал громадный ковер.

Гюльшан ждала, пока все в доме уснут. В двенадцатом часу слуги погасили свет и ушли вниз в свои каморки. Гюльшан подошла к дверям, приоткрыла портьеру гостиной. В хрустальной люстре играла луна.

Гюльшан все же решила повременить и вернулась обратно. Сердце ее колотилось, огонь любви звал ее в сад. Может быть, и сегодня Надир будет петь, и она по песне найдет его.

Минуты тянулись, как бесконечный путь каравана в пустыне. А Надир молчал. «Надир! Надир!.. Мой храбрый витязь, где ты? Как мне тебя найти?» — шептала Гюльшан.

Наконец она поднялась, тихо вышла в гостиную и, как кошка, крадучись подошла к дверям комнаты матери. Та спала крепким сном. Гюльшан опять вернулась в свою комнату, села у окна и стала смотреть в сад и ждала голоса Надира. «О, если бы он повторил свою чудную песню! Я мигом нашла бы его. Но песни нет, и в этом виноват отец. Я должна видеть его! — Она снова встала, подошла к двери, остановилась. — Что же делать? Как быть? — схватилась она за голову. — У девушки ведь всего одна честь!.. Честь!..» — повторяла она. Время шло. Часы тикали и будто говорили настойчиво и твердо: «И-ди! И-ди!..»

«А где же искать его в этом необъятном зеленом просторе?!» Она опять вернулась к окну, начала прислушиваться.

Из полуночной тьмы будто кто звал ее: «Я жду тебя, моя Лейли. Я здесь, твой Меджнун! Отбрось колебания… Ты же знаешь, что любовь не знает преграды страха… Смелей!..»

Влажные глаза Гюльшан обратились к небу.

— О Иллахи! Мой любимый зовет меня, помоги!..

Часы звонким боем начали новый счет времени. Третий час! Больше ждать невозможно. Чадра окутала ее стройный стан, спрятала шелковую ночную рубашку. Мягкий ковер скрадывал шаги босых ног. Подобно человеку, шагающему к виселице, волнуясь и дрожа, Гюльшан спустилась по кирпичным ступенькам на первый этаж. Остановилась, пугливо прислушалась, посмотрела на дверь. Надо пройти через кухню, а к ней ведет длинный коридор.

«Вдруг кто-нибудь из слуг проснется, примет меня за вора, поднимет крик на весь дом? Смерть и вечный позор!.. О Надир, и кто тебя послал на мое несчастье!» «Вернись, опомнись», — говорил ей разум. А безумство шептало свое: «Фу, какая ты жалкая!.. Будь же львицей, ты дочь афганца! Иди, тебя зовет любовь, зовет огонь в его груди!»