На наш зов набежала целая толпа ребят. Все съели по куску, и, боже, что тут началось! Казалось, эти бесенята никогда не ели сахара!

Брат, как старший и более сообразительный, объявил мену. Я ничего не просила за сахар. Я раздавала сладкие белые кубики, как добрый Дед-Мороз. Я запускала руку в бумажный кулек и бросала сахар прямо в ребячьи ладони.

Так я впервые испытала, как приятно дарить людям радость.

Наконец у нас остался один только измятый кулек. И это последнее напоминание о сахаре брат выбросил в окошко. Потом, подражая маме, рукой стер с подоконника сахарную пыль в ладонь.

Мы снова уселись за стол и стали ждать маму.

Она скоро вернулась. Под окном нашей кухни буйно росла крапива, и на ее темно-зеленых листьях лежала белая пыль, сладкая белая пыль.

В двери щелкнул ключ. Мы вздрогнули.

— Где сахар? — спросила мама, ставя на стол сумки с картофелем.

— Не знаю, — ответил Кирилл.

Я схватила его за руку и посмотрела на маму.

— Ну так где же? Где сахар? — не повышая голоса, спрашивала мама.

— Его больше нет!

— Как это нет?

— Так. Муравьи слопали!

Слово за слово, и мама вытянула из нас всю правду.

Мама, всегда неподкупный и справедливый судья, задала нам основательную трепку.

Целый месяц мы пили горький ячменный кофе, потому что сахар нельзя было купить ни за какие деньги.

Наказание почти изгладилось из памяти, а вот воспоминание о сладких белых кубиках и о радости ребят под нашим окном живет во мне и сейчас.

Когда я вспоминаю, как брат устроил пожар, меня всякий раз охватывает сладкая жуть.

Мама ушла за молоком. Уходя, она сказала:

— Я иду за парным молоком. Скоро вернусь, — и велела Кириллу присматривать за мной.

Мы мигом расположились на расстеленном посреди кухни шерстяном пледе и предались сладостным мечтам о душистом парном молоке.

Мама повернула в замке ключ и ушла. Мы остались одни в запертой кухне.

Играли мы? Спорили? Тузили друг друга?

Ничего не помню. Черный непроницаемый мрак окутал те минуты. Помню только, как брат взял спички, чтоб зажечь огонь.

Кирилл придвинул к плите стул, влез на него и потянулся рукой к полочке, где лежал коробок спичек.

— Бранка! Я зажгу спичку! — крикнул он и посмотрел на меня сверху вниз. Глаза его блестели.

— Зажги! Зажги! Зажги! — кричала я, с нетерпением ожидая, когда загорится огонь.

Кирилл со спичками спустился со стула и сел по-турецки на плед.

Ему пришлось порядком попыхтеть, пока наконец коробок открылся и деревянные спички с красными головками рассыпались по пледу. Кирилл начал торопливо вкладывать их обратно в коробок, но спички его не слушались. Тогда он растерянно огляделся вокруг и сказал:

— Пусть пока полежат здесь, потом соберем!

Брату не терпелось зажечь огонь. Коробок был у него в руках. Он взял спичку и уже поднес красную головку к его шершавому боку, но тут вспомнил обо мне.

— Бранка, встань! — приказал он, глядя на меня горящими глазами. — Отойди подальше!

Я послушно встала и отошла к краю пледа. Восхищенный взор мой был прикован к рукам брата, в которых вот-вот вспыхнет живой огонь;

Брат чиркнул спичкой по шершавому боку коробка. Спичка загорелась. Я неотрывно смотрела на красное пламя.

— Горит! Горит! — кричал брат, словно обезумев от радости. — Бранка! Видишь, горит!

— Дай! Дай! Дай! Теперь я зажгу!

Ступая по рассыпанным по пледу спичкам, я подбежала к брату.

Спичка уже догорала.

Кириллу обожгло пальцы. Вставая, он бросил горящую спичку на плед и протянул руку, чтоб уберечь меня от опасности. Он уже ее предвидел.

Плед загорелся. Тлеющий огонь расползался по всему шерстяному пледу, рассыпанные по нему спички одна за другой вспыхивали светлым, солнечным пламенем.

С полу поднимался едкий дым. Кирилл схватил меня за руку и потащил прочь от огня.

Теперь уже горели деревянные половицы. Вся кухня была объята огнем и дымом. Мы стали задыхаться.

— Пошли отсюда! — простонала я.

Брат, бледный как полотно, подвел меня к двери и дернул за ручку. Но дверь не открылась — она была заперта.

Тогда мы подошли к окну но оно тоже не открывалось.

Тут нас обуял смертельный страх.

Кирилл потащил меня в угол, видимо считая его самым безопасным местом в кухне. Точно два воробушка, забились мы в угол и замерли.

Вскоре вернулась мама.

Уже подходя к дому, она узнала о случившемся. Из нашего окна шел дым и запах паленого. Как сумасшедшая бросилась она к двери, отперла ее и распахнула настежь. Из кухни повалил густой дым, и искры садились на траву перед домом.

— Мама! Мама! — кричали мы.

Она стояла посреди продымленной кухни, ища нас глазами. Услышав наши голоса, она было бросилась к нам, но на полпути остановилась, шагнула к полке, взяла ведро с водой и вылила его на огонь. Огонь зашипел, искры потемнели и погасли. Затем она распахнула окно, впуская в кухню свежий воздух. И уже после этого подбежала к нам, нагнулась и схватила нас в охапку.

— Вы живы! Живы! Живы! — повторяла она, словно безумная, потом села, закрыла лицо ладонями и зарыдала.

Через минуту она уже весело смотрела на нас.

— Главное, что мы живы! И все трое хотим пить, все трое хотим пить!

И мы втроем выпили целый литр душистого пенившегося молока, выпили его одним духом.

Мама будто знала, как все произошло. Она была всевидящим господом богом, от которого ничто не укроется.

Плед, в который мама укутывала меня по утрам, когда я вставала, больше не существовал. Старые суковатые половицы посреди кухни прогорели дотла. Новых досок мы не купили. На это у нас никогда не было денег. Поэтому, когда к нам кто-нибудь приходил, мы прикрывали этот срам выскобленным столом.

Страх, который мы пережили, был нам хорошим уроком. После этого пожара мы очень осторожно обращались с огнем. Даже много лет спустя, когда уже будучи взрослыми гуляли по лесам Похорья.

По вечерам у нас становилось прохладно, и мы зажигали огонь, чтобы согреться.

Брат всегда тщательно следил за тем, чтоб не упала ни одна искра.

Жизнь не раз подвергала меня опасностям, и я постепенно научилась не пасовать перед ними.

На Заречной улице мы прожили недолго.

Теперь мы жили на Железнодорожной улице, в том же Магдаленском предместье, которое получило свое название по церкви святой Магдалены со множеством святых в позолоченном барочном иконостасе.

Центр города с господскими домами, утопавшими в садах и позолоте, был на другом берегу широкой реки.

Хозяйка, старая Петковиха, жившая внизу, сдавала квартирантам весь дом. Мы жили на втором этаже и за квартиру должны были ежемесячно отдавать треть отцовского жалованья.

Еще задолго до переезда родители каждый день прикидывали, по карману ли нам эта квартира.

Когда мы переехали, мама сразу же понесла хозяйке квартирную плату. На оставшиеся деньги нам предстояло прожить до следующей получки. Мама была настоящей волшебницей: нам никогда не приходилось ложиться спать без ужина.

По одну сторону Железнодорожной улицы стояли двухэтажные дома. Наш дом в то время, когда мы в нем поселились, был последним. К нему примыкал военный склад, куда вела железнодорожная ветка.

Вдоль этой ветки тянулся Магдаленский парк, который не шел ни в какое сравнение с городским парком по ту сторону реки; городской парк был намного больше, и в нем росли разные диковинные цветы и деревья, а по озеру плавали два белых лебедя. И все же Магдаленский парк был нашим парком, и хотя он был молодым и скромным, я до сих пор люблю его гораздо больше, чем все парки, в каких мне довелось бывать. Ведь с ним связано столько воспоминаний!

По другую сторону улицы проходила железная дорога. Из наших окон видны были светлые стальные рельсы, по которым ходили пассажирские, скорые и товарные поезда. Они шли из Марибора и в Марибор, а некоторые еще дальше — за границу, в Австрию.