- Здравствуй, Мишенька, почему ты не в университете? - спросила, медленно ступая, мадам Чемадурова. - Скажи маме, что в Церабкоопе на Бессарабской дают хорошую селедку, очередь пока небольшая. - В руках у нее выглядывало из мокрой газеты тупорылое керченское серебро. - Ты навестил бы Антона Васильевича. - Она наклонилась к нему, прошептала: - Опять к нему приходили. Мучают старика. А он тверд. Как умерла Прасковья Антоновна, так и утвердился. Все мы приходим к Богу, когда от нас уходят люди.
Миша понял, о чем она говорит. Верующие избрали Антона Васильевича церковным старостой, имея на то хитрый умысел: как-никак, думали они, еврей, он легче с ними столкуется. Но бывшее, давно ушедшее еврейство Антона Васильевича не помогало православию. Городские власти хотели закрыть последнюю, единственную в нашем городе церковь, но закрыть не насильно, а по настоятельной просьбе некогда верующих, а теперь все понявших трудящихся. А просьбы все не было. Поп-новоцерковник вел себя как-то непонятно, прихожане ему не доверяли, подозревали его в дурном, не доверял ему и Антон Васильевич, хотя и ругал себя за это. Гепеушник приходил к Антону Васильевичу в церковь до начала службы, а то и домой к нему, подмигивал с бесовской ужимкой, сначала намекал, а потом прямо говорил, что есть сведения - недобитки нэпманы прячут в церкви золото, грозил обыском. Посоветоваться Антону Васильевичу было не с кем, каждый день приносил плохие новости: в кладбищенской церкви устроили мастерскую по изготовлению памятников, в католическом храме святого Петра - клуб иностранных моряков, это сделали по просьбе трудящихся-католиков, а по просьбе трудящихся-евреев синагогу превратили в военкомат, а лютеранскую кирху, где в траву у потемневших стен трогательно-благодарно вливалась улица Петра Великого, заколотили просто так, без просьбы. И все меньше людей посещало церковь, одни тугоухие старики да старушки, и ново-церковники им не нравились. Как быть дальше? Дьякон молчал, но молчал со значением, отчего тревога Антона Васильевича только увеличивалась. Священник, наоборот, говорил много, но невпопад.
Антон Васильевич, в молодости неверующий, крестившийся из-за любви к Прасковье Антоновне, только теперь, когда она его навеки покинула, по-настоящему пришел к Богу, тут Чемадурова была права. Миша сидел под шелковицей, глядел ей вслед. Она грузно двигалась по двору, потом вошла в полутемную комнату Сосновиков, - прежняя владычица всех этих квартир, всего этого огромного дома, который с прошлого столетия стоял на трех улицах, старая женщина, потерявшая, казалось бы, все и не утратившая ничего. Почему-то именно сейчас, после бессонной ночи в НКВД, Миша подумал о ее судьбе. Ее христианская доброта, ее щедрость в дни ее богатства были известны всему городу. Что же произошло у нее с мужем? Вот что слагалось из отрывочных и, возможно, апокрифичных рассказов давнишних жильцов.
...И дом и магазин церковной утвари Мария Гавриловна унаследовала от родителя, купца первой гильдии Дугаева. Девушкой она была некрасивой, нескладной, только голос у нее был редкой, славянской певучести и волосы роскошные: спустится по лестнице, она уже внизу, а толстая коса ее до верхней ступеньки доходит. На святках у знакомых она увидела офицера Чемадурова.
- Он как картинка, - призналась она, стыдясь, дрожа и пылая, матери, у которой был такой же широкий, немного приплюснутый нос, как у дочери.
- Мужчина не должен быть картинкой, - отрезала мать и добавила, чтобы подчеркнуть глупость дочернего признания: - Волосы не умеешь убирать как следует, вкуса у тебя никакого, а старших не слушаешься.
Дугаевы навели справки - у Чемадурова не было ни кола ни двора, только штабс-капитанское жалованье, пустота и видимость. Но дочь была упряма, сыграли свадьбу. Продолжал ли Чемадуров служить или, женившись, вышел в отставку - этого жильцы не помнили. Жена родила ему двух сыновей, младший, к счастью, лицом пошел в отца. Старик Дугаев перед смертью завещал все имущество дочери. Зять в завещании не был упомянут. В случае смерти дочери наследниками становились внуки. Чемадурова поручила мужу управление домом, но штабс-капитан не приносил ей денег, полученных от жильцов. Тогда Чемадурова наняла управляющего, а мужу стала выдавать - буквально, говорили, гроши - на мелкие расходы. Она была щедра, но знала цену деньгам. Замечу, что такое купеческое знание нисколько не противоречит щедрости. Чемадуров ушел из дому, сошелся с молодой вдовой, на ее деньги открыл тир, но прогорел. Щтабс-капитан опускался все ниже, стал жучком на бегах. Иногда он приходил на Пантелеймоновскую (замечательно в нем было то, что он не пил, он был игрок) в пятую гимназию, почти нищенски, но чисто одетый, жаловался сыновьям на их жестокую мать, ничего у них не просил, но съедал их завтрак. Как-то через мальчиков он передал жене письмо. Он просил двадцать тысяч, а за это обещал дать ей развод. Деньги нужны были ему, по его словам, для покупки виноградников в Овидио-поле. Ответа не последовало. Мальчики принесли матери второе письмо от отца, на этот раз он просил всего одну тысячу. И опять не получил ответа. Он повесился в номере при трактире "Олень", недалеко от сада общества "Трезвость", оставил записку: "В моей смерти прошу винить мою жену".
Чемадурова, говорят, и слезинки не проронила, но устроила так, что самоубийцу похоронили как христианина, правда, не на городском кладбище, а в пригороде: помог знакомый священник-покупатель. Сыновья год после смерти отца почти не разговаривали с ней. Старший был уже врачом, младший - на четвертом курсе медицинского факультета, когда разразилась мировая война. Молодые Чемадуровы надели военную форму, отправились на позиции. В последний раз они навестили мать в восемнадцатом году. С тех пор от них не было вести. После первых большевиков прошел слух, что их видели в Крыму у Врангеля...
Как она жила, когда у нее все отняли? Кое-что, мы знаем, она припрятала, да много ли? У них было одно хозяйство с Фридой Сосновик - ее труд, Фридины деньги. Помогал ей Антон Васильевич, перед которым она благоговела. А может быть, она была в него влюблена, по-прежнему, хотя и старчески-нежно, очаровываясь мужской красотой? После смерти Прасковьи Антоновны она стала помогать ему по дому, хотя у знаменитого куафера была прислуга, которая стирала не только на него, но и парикмахерские простыни и салфетки. У Антона Васильевича отняли его особняк, но оставили ему две комнаты, он брал патент, ему покровительствовала его клиентка, жена командующего округом, бывшая актриса.
На судьбу Чемадурова не жаловалась. Сначала надеялась, что сыновей увидит, потом и надеяться перестала. Вплоть до 1928 года у нас сравнительно легко выпускали за границу, и если бы сыновья были живы, думала она, то они бы ее вызволили отсюда, взяли бы к себе. Ей было теперь под восемьдесят. Длинная жизнь ее тянулась без супружеской ласки, без сыновней любви. Пока она была хозяйкой дома, она всем казалась властной, деловой. Никто не видел ее ночных слез. Нет, не винила она себя в смерти мужа, она его и мертвого презирала, она винила себя в том, что полюбила его однажды, пустого, бездушного, вот уж действительно картинку, винила себя в том, что не сумела вызвать к себе любовь в сердцах сыновей. Ей не было жаль отнятого, разграбленного добра, но приятно ей было, когда она слышала: "Дом Чемадуровой". Она любила помогать людям, но не было в ней, и она это сознавала, христианской всеобщности, она выбирала бесхитростных, трудолюбивых и лишенных порока близости к власти. Она не жаловала новых жильцов, вселившихся по ордеру, и общалась главным образом с теми уже немногими, кто в былые годы снял квартиру у нее самой. Смеялась она редко, но хорошо, славно: так смеется бедное дитя, выросшее из милости в чужой богатой семье, но созданное для того, чтобы тихо и радостно любить жизнь. И прожившая половину века своего в минувшем столетии, она была Мише Лоренцу милее и роднее многих его сверстников...
Жил рядом и другой человек, родившийся в девятнадцатом столетии, который был ему ближе и нужнее молодых, - Цыбульский. Теперь Миша ждал его, переполненный пережитым мучительным днем. Вечером он обо всем расскажет родителям, но только после разговора с Цыбульским.