Крашенинников — сейчас он депутат и глава Комитета, кажется, по законотворчеству — был министром юстиции и напоминал увеличенную копию Николая II. Увеличенную и надутую. Николашка вот только не был, по-моему, блондином, а у министра же были яркие губы, голубые глаза и остатки волос на голове свидетельствовали о том, что он блондин.

Было 6 октября, и я сидел в кабинете министра. Он согласился со мной встретиться — легко, без проблем согласился. Я решил на основании этого, что он положительный тип, но оказалось — я ошибся.

Почему я к нему обратился? Накануне он высказался в негативном духе об экстремизме. Если мне не изменяет память, он готовил проект закона о противодействии экстремизму и фашизму, и вот моя Национал-большевистская партия, как и РНЕ, являются у нас в России примерами экстремистских организаций. Я написал ему письмо, соблазнив по телефону неизвестную мне секретаршу, добыл номер его факса и предложил министру встретиться. Дабы я мог лично развеять сложившееся у министра Павла Крашенинникова впечатление, что якобы НБП — экстремистская организация. К моему удивлению, мне позвонили, соединили с ним, и мы договорились о встрече.

Я уже рассказал о впечатлении захолустной второсортности, производимом Министерством юстиции. (Министерство культуры в китайгородском дворе — ещё более бедная организация. Во всяком случае, обе они были таковыми по состоянию на 1998 год.) Менты, если и не играли в карты в вестибюле, бросая их, засаленные, на журнал входящих, то что-то такое делали деградантное, так что было впечатление, что режутся в карты, — всё было в высшей степени неформально. Чуть ли не по плечу тебя хлопали. Мы с Фёдоровым поднялись на третий этаж. Рваные дорожки — там, где они не покрывали линолеум, было видно, что линолеум весь в рытвинах и колдобинах.

Секретарша доложила о нас. Вошли. Поздоровались. Министр был в голубом костюме. Мы сели с Фёдоровым возле длинного стола для совещаний. Крашенинников сел напротив. Рядом с ним сел человек с землистым лицом и положил на стол портативный диктофон, похожий на футляр для очков. «Не возражаете, мы запишем?» Я сказал, что нет, не возражаем. Андрей Фёдоров сообщил Крашениннкову, что в университете его обучал тот же профессор, что обучал и Крашенинникова. Я сказал, что НБП и РНЕ — разительно отличающиеся друг от друга организации. Я добрым, мягким тоном сообщил министру, что нельзя путать газету «Лимонка» и Национал-большевистскую партию. На все мои пояснения Крашенинников понимающе кивал, но парировал их тотчас своим каким-либо заявлением. «А как же тогда понимать, что эмблемой газеты и партийной печатью вы избрали гранату «Ф—1»? А как же тогда понимать лозунг «Ешь богатых!»?»… И всё равно он произвёл на меня скорее благоприятное впечатление. Я подарил ему книгу «Анатомия героя». Сказал, что буквально завтра-послезавтра мы собираемся принести документы на регистрацию всероссийской политической партии НБП. «Приносите. Рассмотрим. В течение месяца дадим ответ. Если нет никаких огрехов — зарегистрируем».

Мы простились и вышли. Тряся губами, менты гонялись друг за другом по вестибюлю. «Ну и как он вам показался, Эдуард?» — спросил Фёдоров. «Да вроде дружелюбный». — «Он человек Степашина», — сказал Андрей. «Зря вы сообщили ему, что мы сдаём документы на регистрацию. Теперь он потребует их под его личный контроль…» — «Вы думаете, его оставили бы в безвестности о том, что самая крупная радикальная партия России принесла документы на регистрацию? Наивный вы человек». — «И книга. Начитается ещё…» — продолжал Андрей, как бы следуя своим мыслям. Скептический молодой человек, он часто бывал прав.

8 октября мы сдали документы той же Наталии Владимировне в приёмной. Огромную сумку документов, в том числе толстенные листы с фамилиями, именами, отчествами и адресами пяти тысяч двухсот с чем-то национал-большевиков. Не менее пяти тысяч членов требовалось иметь политической партии, чтобы получить статус общероссийской. Следовало их всех сдать Минюсту. Тому же учреждению, в ведении которого находились тюрьмы и лагеря. В дополнение к пяти тысячам двумстам членам следовало ещё предоставить сведения о существовании организаций партии в не менее чем 45 субъектах Федерации, т. е. в половине плюс 1. Мы предоставили. Документы у нас приняли. Могли бы и не принять, сославшись на отсутствие той или иной бумаги, но приняли, ура! «Министр сказал мне, я с ним виделся шестого, здесь в министерстве, что ответ будет через месяц», — сказал я только ради того, чтобы оповестить её о моём свидании с министром. Чтобы хотя бы в том, что она делает, она лично не тормозила. Вряд ли она знает, о чём мы говорили с Крашенинниковым, а вот о факте встречи в Министерстве, наверное, идут разговоры.

Честно говоря, несмотря на весь мой тяжёлый жизненный опыт, я думал, нас зарегистрируют. Организации у нас были, мы их честно накопили нелёгким организаторским трудом, почему же не зарегистрировать? 8 ноября Фёдоров позвонил чиновнице, и та сообщила, что нас не зарегистрировали. «У вас неправильно сформулировано два пункта устава и проблема с протоколами четырёх региональных организаций». — «Но ведь мы сдали протоколы на 51 организацию. Минус четыре бракованных, остаётся всё равно 47. А закон предусматривает, что достаточно 45». — «Так нельзя, — сказала чиновница. — Вы же заканчивали юридический Мосуниверситета. Бумаги принимаются в совокупности. Приходите в понедельник за отказом. Если хотите, обжалуйте его в суде».

Фёдоров повесил трубку. Я выругался. Он выругался. Помолчали. «Такой труд!» — сказал он. «Если обжаловать, уйдут месяцы. Да и суд вряд ли решит в нашу пользу. Сегодня у нас какое?» — «8 ноября». — «Для принятия изменений в Уставе нужно создавать съезд. У нас деньги остались?» — «Деньги какие-то есть». — «Если мы сумеем собрать делегатов, хотя бы от двух третей наших организаций, пусть на один день, — нам только Устав принять, — сумеем собрать делегатов в середине следующей недели, если успеем сдать документы самое позднее 17 ноября, то на ответ можно рассчитывать 18 декабря, и таким образом мы успеваем зарегистрироваться. Если нас зарегистрируют ровно за год до выборов». — «Ну что? Осилим?» — «Другого выхода нет». Я достал список региональных организаций и сел на телефон. «Работы будет!» — тоскливо сказал Фёдоров.

Я позвонил в первую очередь Гребневу. «Андрей, рад, что я вас застал. Необходимо срочно провести второй чрезвычайный Всероссийский съезд партии. Выбор пал на ваш город. Он всем удобен. Когда? На следующей неделе. Нет, люди не будут ночевать в городе, только те, кто захочет остаться. Или те, кто приедет предыдущим вечером. Вот таких надо будет вписать куда-то. На какой день назначим съезд? Сейчас…» Я и Фёдоров склонились над календарём. Нужно было время, чтобы предупредить ребят и чтобы они успели доехать. «14 ноября», — сказал я Гребневу. Он там вздохнул в Санкт-Петербурге. Но его проблемы были много меньше наших.

14 ноября в Питере стоял дикий холод. У здания какого-то круглого питерского метро, где была назначена с гребневской непосредственностью встреча делегатов съезда, уже стояла группа, численностью человек двадцать, национал-большевиков. Я, Костян Локотков и увязавшийся за нами его товарищ по службе в ГДР (вместе они спали в казармах дивизии «Мёртвая голова») Антон Филиппов присоединились к мёрзнущим. Все обменялись рукопожатиями, пошли в кафе, где заказали 20 кофе. В это время на улице в ларьке наши гонцы закупали 20 упаковок шаурмы. Гребнев-старший, один его голос вызывал, я думаю, ненависть обывателей, тотчас же сцепился с официантками кафе. Девочки эти с длинными ногами и в фартучках, по его мнению, медленно поворачивались. Они вправду поворачивались медленно, кафе было рассчитано на никуда не торопящихся модных мальчиков, ожидающих своих девочек, а не на замёрзших национал-большевиков. Когда в кафе стали носить шаурму по мере приготовления, официантки уже ненавидели Гребнева и потому вызвали своих бандитов, сидевших в глубине заведения. Но бандиты не обрадовались, завидев человек тридцать одинаково одетых неопределённых молодых людей. Потому они быстро ушли туда, откуда пришли.