Заметьте, что погиб он через сутки после обыска в штабе НБП (официально: место расположения газеты «Лимонка»). Моя версия случившегося такова: разумно предположить, что и в городе Электросталь, по месту юридического адреса НБП, должен был также быть произведён обыск. Был, очевидно, выписан ордер на обыск. Ключи от помещения должны были находиться у Бурыгина. Офицеры ФСБ привезли его, заставили открыть помещение. В ходе обыска и допроса, зная, что он офицер и пограничник, а значит, возможно, военный руководитель «ужасного заговора, проекта Вторая Россия», его пытались заставить заговорить. Но майорское упрямство мне довелось наблюдать в поезде Душанбе—Москва, когда он не согласился отдать камуфляжные брюки, надетые на нём. «У меня там кальсоны». — «Сними!» — настаивали узбекские пограничники. «Не сниму!..» Они собирались снять майора с поезда. А это значит — его нашли бы в арыке мёртвого. На пути в Таджикистан мы были задержаны девять раз. Бурыгин уже знал криминальные нравы узбекских сил правопорядка. И он всё же упрямился. Тем более он смело держал себя со «своими», с ФСБ, я так предполагаю. 30 марта подверглись обыску мы в Новосибирске, штаб НБП в Москве и 30 или 31 марта — состоялся обыск по нашему электростальскому адресу. Логично? Да ещё как!

В Барнауле к нам присоединился шофёр. В отличие от Николая, Алексей Голубович умел водить. И очень хорошо. Мы забрали свою машину с консервации. Пока доехали на ней в центр города из посёлка, где она хранилась, убедились, что за нами установлена широкомасштабная слежка, не только три автомобиля (возможно, больше, но мы зафиксировали три), но и индивидуальные агенты на улицах. Втроём мы остановились в гостинице «Советская», Артём предпочёл жить у Юры Абрамкина. Пять дней ушли у нас на ремонт и подгонку УАЗика. Только 5 апреля утром мы выехали в Алтай. На одном из перевалов — о сюрприз! — встретили Семёна Пирогова. Он сел в нашу машину.

Сбросив Пирогова в Банном — уже темнело — мы рванули на хутор. До маральника мы доехали тяжело, но без особых проблем, в маральник ездили из деревни, пусть не ежедневно, но ездили, потому снег там был преодолим. В полукилометре от маральника мы увязли в снегу. Хуже всего было то, что под снегом и тонкой коркой льда уже лежала отмерзшая жижа. Попытки продвинуться сколько-нибудь значительно вперёд, не увенчались успехом. Мы заночевали в машине.

На следующее утро Мишка отправился в Банное за трактором, Голубович остался в машине, а я и Артём пошли по снежной метели на заимку, проваливаясь до пояса в воду. Когда мы вошли через два столба без ворот на хутор, наши выходили из бани. С голыми ногами и в тулупах. Они осатанели от радости, увидев нас. УАЗик привёз трактор «Беларусь» через пару часов. К ночи, выпив водки, привезённой мною, и наевшись до отвала маральего мяса, мы разместились все в одной жарко натопленной избе. На завтра, 7 апреля, у нас были обширные планы.

Они взяли нас в семь утра. Светало. Вначале залаяла собака. «Люди идут! — закричал Димка, спавший у окна. — Много. С оружием!»

Мы стали вскакивать. Ещё через несколько минут в дом вломились вооружённые бойцы. «Лежать, суки! Всем оставаться на местах!» Ну и так далее, строго по телевизионным передачам и фильмам. Полуголых, они выгнали нас на снег, опрокинули на колени и расположились полукругом. Меня — впереди. Кого-то били прикладами. Кто спал в трусах — был в трусах. Я был босиком, в майке и чёрных трикотажных брюках. Без очков.

Всего бойцов было не менее двух взводов. У некоторых на спине значились большие литеры «ФСБ». Командовал ими высокий худощавый тип в тёмных очках. Меня подняли из снега и повели в избу, позволили одеться. Среди хаоса перевёрнутых кроватей начался обыск.

Двое понятых, привезённых из маральника алтайцев, жадными глазами глядели на мой бинокль. Солдаты без нужды появлялись в избе. Следователь, майор Шафаров, писал протокол обыска. Извлечённые у меня доллары начали переписывать по номерам. Их оказалось 11.100. Извлечённые у меня деньги в рублях, около 15.000, впоследствии исчезли.

Так как изба эта маленькая, в сущности на две кровати, а ночью в ней ночевали восемь человек и кроватей занесли четыре, а затем туда вломились солдаты, то хаос там был страшный. «Обыск», это слово не подходит к действу, которое происходило. Извлекался какой-то предмет, и если в нём предполагалась ценность для следствия, его бросали на одну из кроватей, в общую кучу. Один из офицеров копался в книгах — небольшая полка была прибита под потолком. «Узнаёте Диму Кондратьева, Эдуард Вениаминович? — спросил долговязый командир. — Он вас расследовал по взрыву». Я узнал, без всякого удовольствия, надо сказать. Ещё один москвич, фамилию я видел под протоколом обыска, но запамятовал, Эдуард Вадимович, — рыхлый, склонный к полноте молодой человек — отпускал всяческие иронические замечания по моему поводу: «Вы у нас, Эдуард Вениаминович, лидер самой радикальной партии России. Самой-самой». Он сообщил мне, что внимательно прочёл мою книгу «Анатомия героя» и что сегодня — счастливейший день в его жизни, ибо он поймал меня, любимого автора.

Затем мне предложили показать, где лежит оружие. Самому. Я сказал, что у меня никакого оружия нет, даже холодного, а если что-то есть у Пирогова, то я за его оружие не в ответе. «Ну что ж, пойдёмте поищем вместе», — сказал долговязый командир. Они взяли свою специальную собаку и в моём сопровождении стали обшаривать постройки.

Пацанам нашим, они стояли до сей поры на морозе, было разрешено одеться. В конце концов их всех посадили в старой бане. За исключением Акопяна.

Ни их собаки, ни металлоискатели ничего не смогли обнаружить. Эдуард Вадимович стал шутить реже. От двух участников налёта, я видел только их спины, мне пришлось услышать: «Опять неудача!» Действительно, это была неудача. Притащить всю эту орду из Москвы, из Барнаула, из Горно-Алтайска, создать сводную группу захвата, затратить столько денег и — ноль.

Меня посадили в баню к ребятам. Я сказал, что их всех в конце концов отпустят, а вот меня они постараются придержать, хотя оснований у них нет. Но цель-то — развалить организацию, и она может быть достигнута наилучшим образом, если посадить лидера.

Ребят стали вызывать на короткие допросы в избу. По дороге их старались ударить прикладами. Один, особенно кровожадный, высокий и худощавый (скорее всего, лейтенант) по имени Олег вывел Димку Бахура в тамбур и ударил сзади. «Эй, — сказал я, — не бей его, и особенно не бей по голове, у него полчерепа снесено». Действительно, Бахур перенёс операцию, в результате которой у него временно отсутствовала черепная кость над ухом. Лейтенант оскалился, но бить перестал.

Приказав нам взять вещи, нас повели через снега обратной дорогой. В снежной долине, там, где мы застряли пятого ночью, крутился бульдозер с Пироговым за рулём! Травник помахал нам рукой и что-то спросил у меня. Однако ответить ему у меня не было возможности. Нас выстроили на снегу. И мы стояли под дулами, ожидая дальнейших распоряжений.

Нас рассадили в несколько УАЗиков — руки за голову, голова в колени, дуло в лоб, и мы почти поплыли в Банное. Вода уже достигла на дороге в колеях метровой высоты. Застревали мы бесчисленное количество раз. В Банном господа офицеры выпили с участковым в бараке у въезда в деревню (бутылки водки на столе были видны через окно, у которого нас выстроили). Я позавидовал офицерам. А своим я сказал: «Национал-большевистская партия по настоящему родилась сегодня, ребята. Запомните этот день — 7 апреля 2001 года». — «Не разговаривать!» — подошёл угрожающе долговязый.

К ночи нас привезли в изолятор временного содержания в Усть-Коксе. Я взял из сумки две пачки сигарет, и меня повели в камеру. Там сидели два косоглазеньких полурусских пацана: Лёха и Сашка. Я выдал им пачку сигарет. На возвышении находились двухъярусные деревянные нары, постланные на железный остов, дубок в углу, металлическая лавка. В противоположном углу — ведро, покрытое тряпкой. Сашка был конокрад. Лёха рисовал, Сашка спал, а я продиктовал Лёхе текст песни «Окурочек». (Про окурочек в красной помаде. Если Алешковский был бы рядом, он бы возрадовался.) Затем я лёг к стене, укрылся своим бывалым тулупчиком и уснул. Лёха рисовал, прохаживался, затем уснул рядом.