– Зачем? Я – в порядке. – Виталий схватил с пульта пачку сигарет, вырвал зубами одну, щелкнул зажигалкой и протянул пачку Крылову – все в одно мгновение: – Берите!

– Ты как фокусник, – сказал Крылов, вытаскивая сигарету. Размял, прикурил от зажигалки Виталия и указал на селектор: – С Тюменью выяснил? Где они?

– Пока в зоне Васюгана.

– Понятно… Я ведь летал с твоим отцом. Давно еще, во время войны. На «пешке»[20] летали, он был у меня радистом. Потом, после демобилизации, летали с ним на Ли –2. А потом нас с ним списали на землю.

– Это я знаю, – ответил Виталий. – Вы неудачно сели.

– Ага, – качнул головой Крылов. – Сажал-то машину я, а время тогда было другое – не чета нынешнему. Сейчас, глядишь, выкатился при посадке за полосу – прокол в свидетельстве, выговор, талон вырежут, премии лишат. Это сейчас самолетов больше, чем летчиков. А тогда – каждая машина на учете – Выставили нас с Геннадием Осиповичем с работы – куда податься? Меня, как командира, взяли в диспетчеры, а ему куда? Вот и удивил всех: в тридцать три года – курсантом в училище! На штурмана…

– А нас он еще сильнее удивил, – рассмеялся Виталий нервным, каким-то всхлипывающим смехом я уткнулся в экран локатора. – Вдруг видим – засел за учебники. Мать говорит: «Тебе уже сорок три. Опять в курсанты?» – «Опять», – отвечает. «Да над тобой все мальчишки смеются – сколько можно в учениках?» – говорит мать. «А на меня, – отвечает он ей по-одесски, – лишь бы авиация не смея ласы…»

– Это когда он на первый класс готовился? – спросил Крылов.

– На первый…

– Да – а… И нас он, признаться, удивил. А сдал! Утер нос молодым – первый в отряде штурман первого класса! И вот надо же – последний полет, – сказал Крылов.

– Как последний?! – резко повернулся Виталий к Крылову. – Он же летит! Они долетят, я разговаривал с Тюменью! – сорвался он на крик.

– Ты чего? – повысил голос Крылов. – А ну, иди проветрись! – приказал он, встал за его стулом, рассматривая и запоминая «картинку» на экране локатора: – Принял!

– Сдал, – мгновенно сникнув, ответил Виталий и поднялся со стула.

– Стой! – приказал Крылов. – Ты меня не понял. Конечно, они долетят, я же тебе русским языком объяснил, что Москва распорядилась запустить остановленные моторы. А ты не знаешь разве, что у отца это последний полег? Не знаешь о его рапорте?

– Какой рапорт? – нахмурился Виталий.

– Чудеса в решете! Хотя на Геннадия это похоже – молчун.

– Какой рапорт? – повторил Виталий. – Только что сам узнал от командира отряда, – оторвался Крылов от экрана локатора. – Перед полетом, оказывается, он написал рапорт об отставке. Отлетался, на пенсию.

Виталий стоял окаменевший: отец на пенсию? Не может быть, мама бы знала… «Ночей не спит, когда он в воздухе!»

– Правда? – обрадовался он. – Вы меня не разыгрываете?

– Здравствуйте, я ваша бабушка, – усмехнулся Крылов. – Вон командир отряда – сам расспроси.

23 часа 41 мин.

Пилотская самолета № 75410

Уже час они летели на двух двигателях. Ныли от напряжения руки и ноги. Но командир чувствовал, видел: все, включая даже Димку Киселева («Вот бог наградил механиком! Зеленеет на высоте, как стюардесса-практикантка…»), пришли в норму и ведут себя так, как будто ничего не случилось.

«Конечно, когда движки загорелись – это тебе не тренажер, – рассуждал Селезнев. – Железных пилотов нет. А тем более когда за твоей спиной – люди! Но важно, что даже Димка не спасовал. Молодцы! Теперь только не давать им времени на всякие там мысли. Работать! Когда человек работает, все в норме». И он без устали тормошил их: «Димка, какой расход керосина?… Невьяныч, дай-ка еще раз глянуть на „метео“ Сударь! Что у тебя там с обледенением? Не началось?…»

– Осипыч, – нажал он на кнопку переговорного устройства – обернуться не мог, взгляд сосредоточен на приборах. – Осипыч, тут ведь где-то у нефтяников есть зимние полосы – грузовые «антоны» сюда, к геологам, летают. Может, еще не растаяли полосы?

Штурман ответил тоже по переговорному устройству.

– А кто тебя там ждет? И ты ведь не буровые станки везешь, а людей.

– Это ты верно заметил, Осипыч. Так что же, неужели так и будем на двух пилить аж до самой Тюмени? Что у них совести нет, в ЦДС: не могут найти аэродромы поближе?

– А что с них толку, с ближних? – ответил, помолчав, штурман. – Угробиться можно и во Внукове – были бы подходящие условия. А на ближние сейчас эти условия как раз и есть.

– Тоже верно, Осипыч. Только вот держусь я за штурвал и чую, как у Никиты поджилки трясутся: не долетим ведь до Тюмени!

– Устал, командир, – признался Никита. – Однажды, мальчишкой еще, бегал я по крыше дома, дом у отца свой, высокий. Вот и сорвался. Загремел вниз. Успел только ухватиться за водосточный желоб. Завис, одним словом, между небом я землей. Надо орать во все горло, на весь мир орать, чтоб сняли! А я гляну вниз – язык деревенеет.

– А ты за борт не смотри, – посоветовал Селезнев. – Ничего там хорошего – облака до самой земли.

– Да я при чем? – сказал Никита. – Потянуло…

– Ну и что? Загремел?

– Все, думаю, конец. Язык уж отнялся, и руки отнимутся. Но тут вижу – бочка. На углах домов под желобами бочки для дождевой воды ставят. А я как раз на этом самом желобе и завис – метрах в трех от угла. Ну, думаю, шалишь, не все еще потеряно. Руками я еще шевелю. И давай: раз-раз пальцами, а желоб-то наклонный, к бочке! Шевелю я это пальцами – жжет невыносимо, режет железо, а все же чувствую, что к бочке то меня сносит!

– Глиссанул,[21] значит…

– Вот-вот! Совершил мягкую посадку…

– В бочку?

– В бочку.

– А руки?

– А что руки? Видел когда-нибудь разутого «туполева»? Занесет его, беднягу, на концевую[22] – от резины одни клочья. Вот так и у меня с руками. Ничего! Зажило, даже шрамов не осталось.

– Вот за это – молодец! – сказал Селезнев. – За бочку…

– Командир, в дверь стучат, – сказал Витковский.

– В дверь? Неужто пассажиры? Этого нам только не хватало! Где там Кирьяниха? – Он двинул переключатель абонентского щитка на связь с проводником, дождался «Да!» и крикнул: – Мать! Кто к нам ломится?

Телефонную трубку взяла Таня.

– Это Людмила Николаевна к вам пошла – воду понесла.

– А – а… – сказал командир. – А как там в салонах, тихо?

– Как тихо? – не поняла Таня.

– Ну, не шумят?

– А затем им шуметь? – удивилась Таня, – Спят, отдыхают.

– Так… – Селезнев понял, что Татьяна об аварии не догадывается. – Ну и не буди, пусть спят. И крикнул:

– Откройте Кирьянихе!

Пока штурман возился с задвижками, командир переключился на радиста и сказал:

– Невьяныч, ты что – третьего номера в дела не посвятил?

– А зачем? Нужно будет – скажет Людмила.

– Что ж, может, и верно.

Людмила в самом деле принесла им бутылку воды и стопку пластмассовых стаканчиков.

– Ох, ну и люди же вы! – сказала она, захлопывая за собой дверь. – Сидите как сурки, хоть бы слово сказали!

– О чем, мать! – откликнулся Селезнев, не оборачиваясь. – Мы тебя и без слов любим.

– Ты же обещал объяснить, что случилось!

– А чего объяснять? Летим и летим… Все нормально.

– Какой, мать, пожар? Приснился, что ли? Движки зафлюгировали – так это наше дело: хотим – летим на четырех, хотим – не двух.

– Знаешь, Селезнев! – разозлилась Людмила.

– Давай, иди, иди, не мешай. Как там читинский «заяц»? Не шумит?

– Притащился на кухню.

– Ты за ним присматривай, мать, это такой тип… Где он сидит?

– Сидел на первом «в», а теперь перешел во второй салон.

– На какое место?

– На шестом «д», кажется.

– У иллюминатора… Вот что, мать: ты его из кухни не отпускай. Там из этого иллюминатора винт третьего как на ладони. Увидит, что не крутится, может хай поднять. Держи этого «зайца», мать, на кухне.