С виду Колосов простоват. Широкий открытый лоб. Крупные черты лица. Парни типа Колосова, замечал Речкин, незлобивы. Если их и заденут ненароком или намеренно худым словом, на рожон, как говорят, не лезут. О таких говорят: толстокожий человек, долго до него доходит. Слова словами, но природу такой манеры поведения Речкин знает. Он так думает, что физически сильные люди, равно как и люди, сильные духом, более терпимы ко всякого рода обидчикам, именно от сознания недюжинной силы. Оно и в природе так. Медведя взять, слона или льва. Да что там диковинные животные, на обычных собак посмотреть, если их человек специально не злобил. Чем крупнее собака, тем больше в ней достоинства. И наоборот, чем меньше шавка, тем она подлее, крикливее, злее. Сильные — добрые, добрые — сильные, здесь такая взаимосвязь.

Правда, сильная доброта тоже имеет предел. В чем, в чем, а в этом Речкин уверен. Было время убедиться. Помнит он свой первый бой в районе старого укрепрайона, старшину Колосова в, том бою. Стояли они тогда насмерть, как это и положено для военных людей. Когда вышел боезапас, дело дошло до рукопашной. Поднялись все, и здоровые, и раненые. Колосов приклад винтовки в щепки разнес о немецкие каски, саперной лопаткой рубился. Помнит Речкин лицо старшины в том бою. Черное от земли и гари, перекошенное от злобы, оно возникало рядом с Речкиным то справа, то слева. Вместо крика из горла старшины вылетал то ли хрип, то ли гул.

Вздыбилась земля, полыхнуло огнем, большего Речкин не помнил. Очнулся в болоте. Он лежал на ветвях согнутого до воды дерева, рядом на стволе сидел старшина. В глазах туманилось, плыло. Со временем отпустило. Он увидел бойцов. Почти все были ранены. Были среди них тяжелые. Все дрались до последнего. Немцы прошли по их телам. Не остановились, не задержались, чтобы добить. Задача, видно, перед ними стояла другая.

Память о первом бое застряла в сердце занозой, болит, постоянно напоминая о тех худых днях. «Все пройдет, младший лейтенант, сковырнем болячки, — сказал тогда Колосов. — Главное — живы остались. Теперь бы до своих добраться…» До своих. Тогда казалось — рядом. Стоит выбраться из болота — и они у своих. Им скажут, что произошла нелепая ошибка, немцев отбросили к границе. Так и казалось. Казалось, рядом есть полностью укомплектованные части, на вооружении которых и танки, и орудия, и гранат, и патронов в полном достатке, потому что по-другому просто не может быть, потому что рядом граница. Они брели с надеждой, но чем дальше шли, тем больше убеждались в обратном. Не было ошибки, прорвался вражина. Занял дороги. Гнал по ним танки, машины, орудия. Вражеским колоннам не виделось конца.

От голода, от безысходности можно было сломаться, как ломаются худосочные, высохшие на солнце ветки, потерять надежду, веру. Такого исхода Речкин опасался Раздавались голоса: куда, мол, премся, все одно, мол, конец. Умирали тяжелораненые, которых несли. Отощали, оборвались. Шли. Стонали, матерились, но шли. Упрямо шли на восток.

Вспоминает Речкин старшину, горькие дни отступления, видит его лицо. Разным было лицо Колосова. Ожесточенное в бою. На березе, в болоте, когда старшина говорил, что живы остались и в этом главное, на его лице отражалась боль. Под деревней Вожжино, когда вышли к своим, увидел Речкин на лице Колосова такую решимость, что проникся к нему еще большим уважением.

Принимал их представитель особого отдела дивизии. Высокий, сутулый капитан с воспаленными от бессонницы глазами. Тот капитан представить себе не мог, через какие муки они прошли, прежде чем добрались до деревни. Слушать не хотел. Спрашивал. Сам себе отвечал. Надо было осадить капитана, как осаживают слишком разгоряченного коня, когда тот вошел в раж, летит, не ощущая дороги, отдавшись во власть бега, скорости, забыв о всаднике. Речкин произнес необходимые слова, осадил капитана. Представитель особого отдела полез в кобуру. Речкин пережил неприятное мгновение. Взрывной капитан закусил удила, его трудно было остановить. Речкин услышал голос Колосова за своей спиной. «Тогда и нас кончай, капитан. Всех разом», — сказал старшина. Речкин обернулся. Лицо Колосова окаменело, смотрел он твердо. Дрогнул строй. Неизвестно, как бы все это обернулось, если б на машине не подъехал командир полка. С ним был врач. Они осмотрели каждого. Кого в госпиталь отправили тут же, кого оставили в строю.

Чуть позже старшина предложил Речкину держаться вместе. Тогда многие стали сговариваться о том, чтобы в бою, в атаках особенно, приглядывать друг за другом, друг друга прикрывать. Объединялись по двое, по трое. Земляки, товарищи по призыву, по запасу, новобранцы между собой, ветераны с новобранцами. Пополнение поступит, тут же и первый совет, получают бойцы: вдвоем, втроем сподручнее воевать, учтите это обстоятельство. То был первый опыт войны, оправдавший себя во всех последующих боях. Бойцы берегли себя от выстрела сбоку, от случайностей, от того, чтобы, не дай бог, остаться на нейтральной полосе раненым, истекая кровью, как это случилось с Колосовым под Москвой. Речкина тогда ранило, его отправили в госпиталь, там он и узнал, как чуть было не погиб старшина.

От мыслей о Колосове лейтенанта, отвлек шум. Под навес вполз сержант Пахомов.

Речкин зашевелился, пытаясь приподняться. Сержант остановил.

— У Ахметова я был, — опережая вопросы командира, стал докладывать сержант. — Фрицы рядом. Не потеряли, гады, наш след. Сосредоточиваются. Полицаи, сволочи, среди них объявились. Теперь этих, как пить дать, по нашему следу пустят.

Сержант усмехнулся.

— А все-таки дали мы им прикурить, не торопятся, — сказал он. — Ахметов говорит: осторожничают, сушатся. Я так думаю, что Колосова с радистом они не обнаружили. Иначе густо от их огня было бы у нас сейчас. Надеются взять рацию, радиста. На то, что мы сдадимся, надеются.

— Кузьмицкий с Асмоловым не вернулись? — спросил лейтенант.

— Там они, — махнул сержант. — Вешки ставят. Обозначат проход, подойдут.

Сержант выполз. Изогнулся, юркнул, пропал.

Лейтенант подумал о Пахомове, о том, что не зря он хлопотал за сержанта. И тогда, когда тащил его из госпиталя в свою часть, и позже, когда переводил его под свое начало в разведку. Пахомов исполнителен и надежен — вот что главное в нем.

С сержантом Пахомовым Речкин встретился в госпитале. Прибыли одним эшелоном. Ранения схожие. Койки стояли рядом.

Госпиталь, в который они попали, был расположен в поселке Ивановское под Москвой, в здании бывшей средней школы. Школа стояла на окраине соснового бора. Место холмистое, красивое. Сосны виделись сразу за окнами. Нагляделся на них Речкин, каждый ствол, каждую крону изучил. Глядеть на них не уставал. В зависимости от погоды стволы сосен меняли оттенки. В погожие дни отливали янтарем, светились, выглядели нарядно, празднично, повышая настроение, вызывая в памяти картины довоенной жизни: весны, Первомая, цветов, шествия праздничных колонн. Набегала хмарь, стволы сосен темнели бронзово, становились холодными, напоминая о том, что жизнь сурова, всего в ней поровну: и радостей, и печалей. В ветреные дни сосны раскачивались, с их вершин густо сыпало снегом. К вечеру на них налетало большое количество галок. Они устраивали настоящий гвалт, крики птиц слышны были в палатах.

Из окна был виден откос холма. Раненые знали, что на вершине холма, за деревьями стоит бывшая помещичья усадьба. До войны в ней размещался интернат. Теперь в нем жили дети войны, сироты, вывезенные с временно оккупированной врагом территории. По воскресным дням откос холма заполняла детвора. На санках, на фанерках, на согнутых в параллельные дуги водопроводных трубах, а кое-кто и на лыжах, они до такой степени раскатывали склон, что забраться на вершину стоило большого труда. Трудности не останавливали малышей. Копошение продолжалось бесконечно долго, весь световой день. Ребятня карабкалась на склон. Малыши срывались, сползали на животах вперед ногами со склона, снова пытались забраться вверх. Не слышимые за окнами раненые подбадривали карапузов, советовали, как лучше зацепиться, преодолеть кручу. Возникали споры. Эти споры притупляли боль.