В те же воскресные дни детдомовские мальчики и девочки приходили к раненым в гости. Они же раздавали посылки. Посылки поступали в госпиталь постоянно. По обратным адресам отправителей можно было изучать географию страны. Незнакомые люди слали раненым фрукты, сладости, кисеты, носки, лекарственные травы из республик Средней Азии, из Закавказья, из Сибири, с Урала и Дальнего Востока. Посылки специально приберегали к воскресному дню, чтобы дети могли вручить их раненым.

Медицинский персонал госпиталя предупреждал раненых, чтобы они были внимательнее к этим детям. Многие из них травмированы, фантазируют о себе, о родителях, переживают, если почувствуют недоверие к своим рассказам. Предупреждение по педагогическим соображениям, может быть, было и необходимо, однако до недоразумений дело не дошло бы и без них. Раненые сами хватили полной мерой, знали, что такое боль, к детям относились внимательно. Бойцы и командиры угощали детей, слушали их рассказы.

Устраивали дети концерты. На представления раненые шли с большим удовольствием. Не ходили тяжелые, Речкин с Пахомовым в том числе. Но и в этом случае раненые не оставались без внимания. Дети поднимались в палату, выступали перед лежачими. К ним в палату постоянно приходила одна троица: две девочки — Маша и Света, мальчик Саша. Саша играл на балалайке, Маша и Света пели, пританцовывая, частушки.

Саше было чуть больше десяти лет. Родился и вырос он в военном городке под Могилевом. Об отце говорил: «Папка воюет с Гитлером». Мать у него погибла, «когда бомбы падать стали». Подобрали его наши бойцы в начале сентября сорок первого года в боях под Ельней. Что ему пришлось пережить, о том можно было лишь догадываться. Мальчишка был молчаливым. Худенький, светловолосый. Бледное лицо, карие глаза, длинные ресницы. Хмурил лоб. Он забирался на табуретку, клал ногу на ногу, трогал струны, кивал девочкам, те начинали петь. Исполняли они и песни.

У Маши коротко, под мальчишку, стрижены волосы. Востроносая, черноглазая, шустрая. Исполняя частушки или песни, она торопилась, сбивалась с ритма, не смущалась таким оборотом, ухватывала ритм, продолжала петь. Она и говорила торопясь, проглатывая букву. «Ой, как п’ишли они к нам, — рассказывала Маша о немцах, — ка-ак побе’ут по избам, как зак’ичат не по-нашему. Кто не ’отел бежать, тех били, уби’али даже, вот. Мамка меня за ’уку взяла, Костьку, б’атика, на ’уки подхватила, мы ка-ак побежим…» Маша рассказывала о том, как собрали немцы женщин, детей, погнали впереди себя к лесу, «из которого стреляли». Раненые знали ее историю от воспитательницы детского дома. О том, как немцы, прикрываясь женщинами и детьми оккупированной деревни, пошли в атаку на выходящих из окружения наших бойцов, а когда бойцы отрезали гитлеровцев, фашистские выродки стали стрелять в мирных жителей. В том бою погибла Машина мама, ее братик Костя.

Света младшая из троих. Ей не было восьми лет. Волосы цвета льняной кудели заплетены в косички. Носик вздернут. На переносье проглядывают едва заметные веснушки. Синеглазая. Если Маша-торопыга начинала петь, не дождавшись Сашиной команды, Света подобной вольности себе не позволяла. Девочка дисциплинированная, чуткая. Поет — слышит всю палату, чувствует, что у нее за спиной. Застонет раненый, заметит, с какой койки донесся стон. Кончит петь — подойдет. Дотронется крохотными пальчиками до повязки, спросит: «Вам больно, дядя?» У кого повернется язык сказать «да», кто признается перед такой капелюхой. Не признавались. Говорили, что повернулся неловко или еще что-нибудь. Света не верила. Говорила: «Больно, я знаю». Расстегивала пуговички старенького платьица, обнажала плечико, показывала его раненому. Плечо у нее было прострелено. Сквозное ранение было пулевым, рана свежей.

Света, как и Маша, из Калининской области. С оккупированной земли их вывезли одним самолетом. Свету спасли партизаны. Они налетели на карателей в тот самый момент, когда палачи расстреливали жителей деревни. Мама у Светы погибла, но девочка не верила в ее смерть, старалась убедить в этом каждого, с кем ей приходилось разговаривать. Беседовать с ней можно было о делах сугубо мирных. О школе, например, о подружках, но это обстоятельство ничего не значило, она обязательно сворачивала разговор на свою сторону, рассказывала о том, как приехало в их деревню много-много машин, как «дядьки-немцы» ходили по домам, выгоняли жителей на улицу, «мамка плакала, и все люди плакали», как хотела она «кошку в доме не оставить», но мама не разрешила, схватила ее за руку, они пошли к стене, «где амбар деревянный». Кругом горело. «И дома, и деревья, и даже кустики. Дядьки-немцы стрелять стали. Мамка упала, тетя Дуся упала, тетя Клава упала, — рассказывала девочка, — а мы с Настеной стоим и стоим. Меня ка-ак ударит, я ка-ак упаду, глазки мои закрылись. Открылись, когда дядя-доктрр меня лечил». Девочка была уверена, что мамы их упали нарочно. Ее мама, тетя Дуся, мама Настены. Чтобы в них пули не попали. Ее, Свету, ранило, Настену ранило, «только насовсем, и она умерла», потому что не догадались они упасть раньше, как это сделали их мамы и тетя Дуся. Теперь ее мама, девочка знает об этом очень хорошо, ушла к папе, чтобы вместе с ним убивать Гитлера. Скоро они его убьют и приедут за ней.

В первое время, когда девочка заканчивала рассказ, личико ее хмурилось, глаза темнели. Она склоняла голову набок, настораживалась, давая понять, что возражений, опровержений тем более, она не потерпит, в ее рассказе только правда. Чувствовалось, Света сталкивалась с недоверием, ее пытались переубедить. Рассказывая свою историю, последние фразы она произносила с такой неопровержимой доказательностью, что трудно было не согласиться с нею. Соглашался Речкин, другие раненые. Постепенно девочка убедилась, что ей верят, успокаивалась, тяжелые дни вспоминала реже.

Один человек не мог успокоиться после ее посещений — сержант Пахомов. Когда Света заходила в палату, Пахомов прятал лицо в подушку. Когда же девочка уходила, он разражался отчаянным матом. Сержант ругал немцев с такой остервенелостью, что видавшие виды люди опасались, как бы чего не приключилось с сержантом. Родом Пахомов из-под Новгорода. Под немцем у него родня осталась, жена с двойней. «Что делают, что делают, падлы!» — кричал Пахомов. Раненые успокаивали его, как могли.

Успокаивал Речкин, благо их койки стояли рядом. Вместе на ноги становились, вместе ходили в детский дом. Многие выздоравливающие помогали детдомовцам. Дров напилить, наколоть, с ремонтом помещения. Среди раненых разные специалисты были. Печники, стекольщики, плотники, просто мужики — на все руки мастера. Усадьба старая, холодновато в ней детям, вот и старались помочь им по мере сил.

Вместе с Пахомовым Речкин выписался из госпиталя. Вместе прибыли на фронт. Причем произошел тот редчайший случай, когда Речкину повезло, он попал в свою часть, потому и Пахомова удалось пристроить рядом с собой, в разведке.

Лейтенант Речкин хоть и ушел в мысли-воспоминания, но и тишину слушал. Угадывал движение людей по болоту. Далеко, едва различимо, потом все ближе и ближе. Понял, что возвращаются разведчики. Речкин приподнял голову, увидел Пахомова, Качераву, Стромынского. В широких венках из веток, тростника, замаскированные на тот случай, если спадет туман. В такой маскировке летчик может и не разглядеть человека, он вроде кочки. Особенно если в воде по пояс или по грудь.

Бойцы принесли слеги, большую охапку прутьев. Не залезая под навес, не отдохнув, принялись переплетать слеги прутьями. В ход пошли, извлеченные из вещмешков, шнуры да веревки. Работали споро. Соорудили жесткие носилки. Переговаривались между собой. Слова произносили тихо. Речкин разбирал отдельные фразы, узнавал говоривших. Не было Кузьмицкого и Асмолова.

— Готово, лейтенант, — сунул голову под навес Пахомов.

— Кузьмицкий с Асмоловым? — спросил Речкин.

— Идут, — сказал Пахомов. — Давай выбираться.

Сержант подлез к Речкину, помог развернуться, они выбрались из укрытия.

Туман и вправду был низинный. Клубился, растворяясь, открывая пространство. Когда туман рассеивался, болото просматривалось далеко. Лейтенант увидел Кузьмицкого. Поджарый, чуть сутуловатый, тот осторожно передвигался по болоту. За ним след в след пробирался Асмолов. Он был ниже Кузьмицкого, вода доходила ему по грудь. В руках у обоих шесты, на головах такие же веники, как и у остальных разведчиков группы. Двигались оба не торопясь. Шаг, остановка, проба дна, еще шаг. Как говорят, в час по чайной ложке.