В пути старшина несколько раз принимался объяснять, что приказы надо выполнять. Девушка хмурилась, отделывалась молчанием. Галя вновь и вновь вспоминала мать, ее крик, то, как поверила в возможность прицельного выстрела. Старшина чувствовал ее состояние, снова принимался объяснять. «Ну, как, как я должен был действовать?» — спрашивал он девушку. Галя молчала. За два года оккупации она столько раз была свидетельницей применения грубой силы со стороны немцев, местных полицаев, и вот, на тебе, свой же стреляет и кричит на своих. Так велел, именно велел дядя Миша. Он все подробно объяснил. Как поступать, как вести себя. Все равно этот бородатый старшина должен был действовать как-то по-другому. Каким образом, она не знала, но как-то по-другому.

Неплюев начал сдавать. Остановится, закроет глаза. Что с ним происходит — не понять. То ли засыпает на ходу, то ли думает о чем. Старшина по-всякому пробовал воздействовать на радиста, не помогло. Когда Колосов кричал на радиста, Галя еще больше настораживалась, смотрела на старшину так пронзительно остро, словно он не сам по себе, а кто-то другой, крайне ей ненавистный. Так она смотрела на него в Малых Бродах, когда он оттаскивал ее от матери. Счастье, что их не обнаружили, нет погони. А вдруг? Тут уж не знаешь, что делать, как поступать.

Пес между тем наладился отдыхать. Он разворошил лапами траву, докопался до земли, улегся, положив морду на вытянутые лапы. Лежал он жмурясь и позевывая.

Удивительный пес. Хлопот он не доставлял. Умело охотился. Пропадал, шастал где-то часами, каким-то образом находил их вновь. Если Колосов бросал ему что-то из еды, брать не торопился. Обнюхает, осторожно возьмет кусок, удалится с глаз долой. Колосов и на этот раз вырезал кость из окорока, который он прихватил в доме Шутова, бросил собаке. Черныш взял кость, скрылся в зарослях.

Колосов нарезал хлеба, мяса. Они поели. Еду запили водой из фляжки.

— Спать, Неплюев, спать, — приказал старшина.

Радист послушался. Притулился спиной к стволу березы. Затих. Колосов укрыл его плащ-палаткой.

Галя спать не хотела.

— Ни, — сказала она, — сперва вы.

Снова здорово. Опять эта фраза. Девушка произносит ее каждый раз, как только они останавливаются для отдыха. Но стоит Колосову лечь, сомкнуть веки, Галя тут же засыпает. Каждый раз ему приходится спать и слушать, чтобы, не дай бог, не проворонить немцев. Вот ведь как получается. Рассчитывал на помощь, на то, что теперь-то он не один. В результате к заботам о больном радисте прибавилась еще одна.

Старшина чувствовал, как копившееся все последние дни раздражение концентрируется в нем, готовится выплеснуться наружу гневными словами, необдуманным действием. В который раз он сдержал себя. Сапогом наступил на собственные чувства да еще в землю их вдавил, чтобы не возникали. Лишь зубами скрипнул в ответ на ее слова. Остро выперли желваки на скулах… Выперли и пропали.

— Ты вот что, — сказал Колосов девушке, — я тебе случай расскажу. Из жизни. Постарайся сделать выводы.

Галя, как сидела к нему вполоборота, так и осталась сидеть, не проявив интереса.

— Под Можайском мы трое суток не выходили из боя. Немцы лезли, мы стояли. Ни днем ни ночью покоя не было. К концу третьих суток стихать стало. Мы отдохнуть наладились, тут переход. Сняли нас с одного участка, перебросили на другой, так это называется. Шли день и ночь. Нам новую позицию определили, стали мы снова землю копать.

Колосов задумался. Не любил он подобных воспоминаний. Каждый раз переживать приходилось — вот ведь какая штука память. Видится одно и то же. Открытые в смертельном оскале рты, остекленевшие глаза, неестественные, искореженные болью распластанные мертвые тела.

Тогда так это и случилось. Комбат выслал в засаду взвод. Люди заняли позицию. Заснули. В том числе и часовые. Заснули, не проснулись, потому что всех их вырезали немцы.

— Утром атака началась, — говорил Колосов, — мы на засаду понадеялись, поднялись, пошли, вместо помощи получили еще один удар. Положило нашего брата… Еле-еле позицию удержали. Благо помощь подоспела. Одни бы мы там все полегли.

Рассказ старшины девушка поняла. Одно ей было непонятно, для чего он это рассказал. Не думает ли он, что и она может заснуть на посту. Сил у нее хватит. Она щипать себя станет больно-больно, да не заснет.

Колосов продолжал говорить. О том, что впереди самый трудный участок, остался последний рывок.

— Порядок установим такой, — объяснял Колосов. — Сейчас спишь ты. Через два часа я тебя разбужу. Неплюев, — кивнул он в сторону радиста, — не в счет…

Старшина глянул на девушку, она спала. Сидя, чуть склонив голову, как бы прислушиваясь к тем словам, которые он произносил. Еще раз остро выперли желваки на скулах. Выперли и пропали.

Колосов вспомнил сорок первый год, отступление, бесконечные переходы, когда то и дело дивизию перебрасывали, когда только то и делали, что шли. Шли в пешем строю, совершая многокилометровые марши, кухни куда-то пропадали, постоянно хотелось есть, но пуще всего спать. Было так, что и штыком поднимал бойцов, не жалея их мягких мест, грозил расстрелом, отвешивал ощутимые тумаки, слыша в ответ: «Хоть убей, старшина, не могу, дай поспать». Какой там спать: бои, переходы, снова и снова бои. Иногда казалось, что и самому не хватит сил. Но он шел, большинство бойцов выдерживало переходы. Стожильными оказались. Если, бывало, лопалась часть жил, другие держали. Потому не жаловались на свою судьбу, ропота не возникало. Нет, не возникало. За два года войны всякого насмотрелся Колосов, но крайне редко встречал измену, трусость, прочие отклонения от нормы.

Перед глазами старшины шевельнулась трава, он разгреб стебли, всмотрелся. Увидел крупного дождевого червя, который, вероятно, только что вылез из земли, а теперь извивался, то протягивая свое длинное тело меж травинок, то свиваясь в кольца, да так резво, словно попал в беду. Так оно и оказалось. Колосов заметил сороконожку. Эта тварь вклеилась в червя всеми своими ногами и грызла, грызла, пока не отгрызла хвост. Распрямилась, потащила добычу в гущу стеблей. Бесхвостый червь вытянулся, пополз, но тут на него накинулись маленькие рыжие муравьи, облепили густо, он затих. «Вот как бывает, — подумал Колосов, — не одно, так другое. Доконали-таки». Старшине открылось, что в жизни случаются обстоятельства одно другого хуже, эти обстоятельства так наваливаются на живое существо, что не сбежать от них, не укрыться. Колосов далек был от мысли сравнивать то, что произошло на его глазах, с обстановкой, в которой очутился, но что-то виделось за фактом, тревожило.

Спала Галя, спал Неплюев. Рядом, в кустах, не прекращался хруст. Черныш дробил кость от окорока. Старшина раздвинул лапы елочки-подростка, увидел черного пса. Тот лежал, склонив морду, раскрыв клыкастую пасть. Пес крошил кость. Приладится, сомкнет челюсть, конец кости разлетается на мелкие осколки, которые он тут же и проглатывал. Старшине снова что-то увиделось. Угадывалось какое-то значение. Ничего не придумав, Колосов обругал себя крепким словом. В том смысле, что негоже приглядываться да примериваться к каждому листику, угадывая в его трепете на ветру скрытый смысл. Так черт знает до чего дойти можно. Что он, собственно, всполошился? Место здесь, судя по всему, глухое. Здесь они как следует отдохнут, восстановят силы, потом сделают последний рывок к цели. Обстоятельства? Что ж, бывает, что и наваливаются. Только расправляться с ними надо так, как Черныш со своей костью. Обстоятельства надо подчинять. Если они тебе не подчиняются, значит, ты сделал что-то не так.

Спала Галя, спал Неплюев. Черныш управился со своей костью, уснул. Колосов почувствовал, как тяжелеют веки. Будто их сырой глиной смазали. Глаза закрывались мгновенно, открывались с большим трудом. Старшина встал, огляделся, пошел к березовой роще. Следом поднялся пес, но Колосов произнес всего одно слово: «Сидеть!», и Черныш послушался. «Вот он, твой помощник, — подумал старшина, осторожно вышагивая по поляне. — Единственный и надежный. На этого пса ты можешь положиться. Он — твой страж».