Речкин наконец понял причину тесноты. Враги боялись топей. Потому они и жались друг к другу. Каждый из них боялся отстать, оступиться, быть затянутым в трясину.

Старик приблизился к острову метров на сто. Припал на правую ногу, шлепнул шестом, выпрямился. Волуев подтолкнул проводника пистолетом. Старик дернул плечом. Как отмахнулся. Не стращай, мол, без тебя знаю, что и как. Поднял голову. Посмотрел на небо, в котором продолжал кружить самолет, на тот островок, где сидели в засаде Козлов и Асмолов.

Огонь разведчики не открывали. Речкин отдал должное выдержке Козлова. Рано. Если немцы идут в обход островка, то и стрелять пока нечего, пусть как можно больше их увязнет в болоте. Здесь не земля под ногами — топи. Рывка не сделаешь даже в том случае, если приблизишься на бросок гранаты.

Болотная жижа доходила старику до пояса. Он сделал еще шаг, припал, выпрямился, промерил шестом дно. Справа, слева, перед собой. Пристально, как показалось Речкину, посмотрел на остров. Пошел. Еще раз припал, но не шлепнул, как обычно, шестом по поверхности болота, припал и пропал, скрылся в болотной жиже. Произошло это в мгновение, Речкин не мог осознать, куда девался старик. Лейтенант разглядывал и разглядывал через окуляры бинокля то место на болоте, на котором только что маячил старик, видел лишь хилые тростинки, шест, пузыри — и ничего более. Когда же чуть приподнял бинокль, увидел Волуева. Тот пятился, разворачиваясь. Оскользнулся. Пытался ухватиться за своего помощника. Степан Сыч, как назвал его Галкин, резким ударом отбил руку Волуева. Начальник полиции стал крениться, балансировать руками. Пытался установить равновесие. Это ему не удалось. Он вывернулся. Падая, выстрелил в Сыча. Сыч схватился за грудь. Ткнулся перед собой на то место, где только что стоял Волуев. Голова Сыча тоже скрылась в болотной жиже. Пропал и Волуев. Речкин увидел кисть его руки с пистолетом, но и эта кисть пропала из поля зрения.

Так бывает ночью при неожиданной вспышке света. Видится четко, контрастно.

В одно мгновение паника охватила полицаев, затем и немцев. Они разворачивались, хватались друг за друга пытались бежать. Страх отпечатался на лице каждого Любой ценой выбраться из болота, выжить. Крепкие отталкивали тех, что послабей. Рослые подминали тех, кто пониже. Гибли те и другие. Соскальзывали с кромки. Проваливались в трясину. Пытались плыть и тоже гибли Паники добавили выстрелы Козлова и Асмолова. Причем ударили разведчики прицельно, били короткими очередями в дальний край вереницы, отсекая тех, кто пытался уйти из зоны досягаемости огня.

Ответных выстрелов не было. И немцы, и полицаи топили друг друга, болото заглатывало их по одному, группами. Все они барахтались так, будто кромка, по которой они двигались, неожиданно ушла из-под ног. В разных местах болота над поверхностью вскидывались только руки. Растопыренные пальцы хватали воздух. Со стороны топей неслись крики, дробь коротких очередей двух автоматов, и длилось это недолго. В считанные минуты над болотом повисла тишина, сопровождаемая погребальным гулом самолета-разведчика, самолета-наводчика, все той же «рамы». Речкин всматривался в поверхность болота, видел только пузыри на разводах воды.

— Во дела… Как же это! Выстрелить не пришлось! Вот так хенде хох получился, а! — взорвался Пахомов.

Сержант возбудился до крайности. Не мог успокоиться. Сыпал междометиями. Произносил отдельные слова.

Подпольщик молчал. Нос у него заострился, губы сомкнулись еще плотнее.

— Нет, не помню… Не встречал я этого деда раньше, — сказал Галкин.

Речкину показалось, что старик все еще продолжает смотреть на остров. Лейтенант пытался понять то, что произошло на его глазах. Старик действительно завел полицаев и карателей на подводную кромку, зная наперед, что из болота им не выбраться, или он споткнулся от усталости, оттого, что не выдержали нагрузки ноги? Почему так пристально смотрел на остров? Знал о разведчиках? Догадался, что они на острове? Или все это случайность?

Лейтенант так сосредоточился на безответных вопросах, что не сразу заметил, как улетел самолет. «И тебя проняло, — с ожесточением подумал он о немецком летчике, — так тебе и надо. Нервы в порядок полетел приводить после того, что увидел. Лети. Всем расскажи, что видел. Красок не жалей. Пусть знают…»

На Речкина тоже накатывало возбуждение.

— Возвращай Козлова, Асмолова, сержант,- — приказал он. — Всем рассредоточиться в районе ячеек.

Он обернулся к Галкину.

— Укройтесь и вы. Но прежде помогите мне добраться до ячейки, сейчас они ударят.

Немцы, однако, не ударили. Ни через час, ни через два. Обстрел болота они начали на закате солнца.

Снова появился самолет. Он то снижался, то поднимался, летчик корректировал огонь. Снаряды, мины то поднимали столбы болотной жижи, то рвались на острове, разбрасывая камни, ломая и корежа деревья. Немцы, казалось, вложили всю злобу в этот беспрерывный артиллерийско-минометный огонь. Особенно досаждали мины. Они и глушили больше, от них больше было осколков. Воздух становился удушливым. Он расползался по острову ядовитым туманом, стекал в ячейки, вызывал кашель, выкуривал из укрытий.

Ад продолжался два часа, то есть до того времени, когда село солнце, а над болотом стали сгущаться сумерки.

Наступившая тишина казалась неправдоподобной. В ушах гудело. Гул отдавался в голове. Голову, казалось, сдавило клещами. Лейтенант попробовал встать, выбраться самостоятельно из ячейки, не смог. Раненая нога болела, здоровая онемела, он ее не чувствовал.

— Жив, лейтенант?

Над ячейкой склонился Пахомов.

— Жив. Помоги выбраться.

Пахомов уперся ногами в края ячейки, склонился, ухватил лейтенанта за руки, вытащил. Резкая боль прошила тело Речкина от бедра до плеча. На мгновение померкло сознание.

— Плохо, лейтенант? — спросил Пахомов.

— Отойдет, — с трудом выдохнул Речкин.

Пахомов уложил командира, прислонив спиной к валуну, в это время появился Галкин. Был он бледен как смерть. Рот полуоткрыт. Правой рукой попеременно тер то один, то другой глаз. Веки натер до красноты.

— Не дери глаза, — посоветовал ему Пахомов. — Садись.

Он осмотрел подпольщика, убедился в том, что тот не ранен.

— Пошел я, — сказал Речкину. — Проверю, как остальные.

За два часа артиллерийско-минометного обстрела остров превратился в скопище поваленных, опрокинутых деревьев, те, что остались стоять, оказались без вершин, без сучьев. Толстенные, корявые сучья срезало осколками, разметало взрывами, они валялись тут же, добавляя хаоса к бурелому, после которого, казалось, не должно остаться живого. Каждый раз, когда Речкину приходилось переживать подобные смертоносные ураганы, он не переставал удивляться собственной живучести, живучести человека на войне. Может быть, в нем говорил отец-врач, которого вопрос живучести человеческого организма удивлял постоянно. «Удивляюсь! Да, да, удивляюсь! — говорил иногда отец. — По всем признакам организм больного исчерпал защитные возможности. Поразительна жизнеспособность человека!» Поразительная жизнестойкость, добавил бы Речкин, глядя вслед ушедшему Пахомову. Сержанту досталось не меньше других, однако он первым выбрался из ячейки, действует, как то и положено старшему по званию, проявляя беспокойство о подчиненных, стремясь скорее выявить потери, если они есть. Поразительно, думал Речкин. Для каждого, кто укрылся в ячейке от ураганного огня, так же, как, впрочем, и для него, весь земной шар сосредоточился в ограниченном пространстве. Пространство столь мало, стенки земного шара столь хрупки, что теряется ощущение защищенности. Кажется, что ты между молотом и наковальней. Кажется, еще удар, и скорлупа не выдержит. Привыкнуть к этому нельзя. Приспособиться можно. Можно не терять рассудка. Это обстоятельство и удивляло лейтенанта. Много пережито огненных шквалов, но каждый раз люди оказывались сильнее огня и грома, а значит, сильнее смерти.

Рядом закашлялся Галкин. Речкин дотронулся до плеча подпольщика, тот повернулся, открыл глаза. Речкин показал, чтобы Галкин наклонился. Подпольщик понял лейтенанта.