— Когда нас гнали на фронт, Карл, — полушепотом заговорил один из постовых, — я молил бога об остановке. Радовался, что нас расквартировали в этом русском городе с таким названием, которое трудно выговорить.

— Глуховск, — по слогам, но тоже тихо произнес Карл.

— Да, да, — подхватил шептавший. — Мне показалось, что бог услышал мои молитвы. Теперь я думаю, что нам отсюда не выбраться. Нас окружают стены. Черные стены склепа. Сколько ни вглядывайся, не увидишь ничего. У меня такое предчувствие…

— Тс-с-с, — предупредил Карл.

Оба прислушались. На какое-то время стих лягушачий скрип. На мгновение. Чтобы тут же разразиться с десятикратной силой. От берега, на котором было тесно от машин, орудий, минометов, где стояли палатки их роты, несло соляркой, дымом затухающих костров. В ночи прокричала птица. Ей ответила другая.

— Показалось, Дитрих, — сказал Карл. — Это чертово болото может свести с ума.

— Теперь я думаю. Карл, что на фронте было бы легче. Там могут ранить. С фронта можно попасть домой.

— Попадешь, как же, — возразил Карл. — Видел, что готовится? Мясорубка будет почище Сталинграда. Говорят о решающем наступлении.

— Почему меня не послушала Эльза? Зачем она родила?

— Она надеется, что ты вернешься, Дитрих.

— Нет, Карл. Мне не увидеть Эльзу. Мне кажется…

Рябов по сантиметрам вытягивал тело из протоки. Опасался нарушить размеренное однообразие ночных звуков. Всплеском, неосторожным движением, от которого может скатиться и плюхнуться в воду камень или ком земли, и тогда могут вдруг замолкнуть лягушки или тоже вдруг может оказаться рядом птица — и взметнется, шарахнется, выдавая того, кто так тайно крался. Берег оказался травянистым. Рябов выполз бесшумно. Лежал, не шевелясь. Ждал, покуда с одежды сойдет вода. Настраивал себя на удачу. Он всегда настраивал себя на удачу, если промах грозил бедой для него и для товарищей.

В последней стычке с немцами, когда он один остался прикрывать отход друзей-товарищей, остался, как он понимал, на верную смерть, времени у него не было. С того момента, когда последней очередью из автомата почти в упор он уложил гитлеровского офицера, замахнулся на немцев рукой с зажатой в ней гранатой, времени для раздумий не было. Он только заметил, как солдаты, вместо того чтобы прошить его очередями из своих «шмайссеров», сами бросились бежать. В тот же миг и он рванул так, как до того не бегал. Мысль заколотилась чуть позже, когда стал задыхаться от бега, когда понял, что погони нет. «Утек, а. Кажись, утек!» — стучало в висках, и других дум не было.

Теперь он лежал в тени моста, вспоминал июль сорок первого года, неоглядное поле, поле-ковер из разнотравья, вобравшее в себя все цвета радуги. Душистое поле, по которому они шли, отступая, надеясь в душе на привал где-нибудь впереди, там, где едва проглядывалась кромка леса. Они отступали уже много дней и ночей, мерили и мерили версты, в ногах гудело, тело нестерпимо зудело от пота, думалось только о привале. Поле пересекал прямой, как луч, большак. Они шли по этому большаку, с опаской поглядывая на небо, ибо не было укрытий на этом поле, а беда двигалась им навстречу. Из того леса, в котором они надеялись отдохнуть, выползли танки.

Гитлеровцы сразу сообразили, что у бойцов нет ни гранат, ни бутылок с зажигательной смесью. Поняли, что нет угрозы для их мощных машин, опасаться им нечего. Они рассыпались веером, охватывая разбегавшихся людей. Начали охоту. Неслись на высоких скоростях. Замирали, выбирая очередную жертву. Догоняли. Разворачивались на месте. Снова гонялись за бойцами. Каждый раз старались наехать на человека гусеницей.

Бежали бойцы, бежал Рябов. За спиной слышал гул гнавшейся за ним машины. Гул заполнил пространство, давил в спину, прибавлял прыти. Потом Рябов подумает о том, почему он бежал безоглядно, не пытаясь даже увильнуть. Но этот огляд в прошлое придет потом. А тогда он бежал, как другие: справа, слева, впереди, позади, всюду на этом огромном поле.

Мимо Рябова, обгоняя, на большой скорости промчался танк. Рябов скосил глаза. Замер. Не в силах был шевельнуть ни рукой, ни ногой. Он увидел, как обогнавший его танк настиг бойца. Ударил левой гусеницей бежавшего в спину. Боец вскинул руки. Упал, будто споткнулся. Танк проехал по живому телу. Рябов услышал хруст. Потом он станет убеждать себя в том, что то была слуховая галлюцинация. Он не мог слышать хруста, потому что со всех сторон неслись крики обезумевших людей, ревели танки. Позже он узнает, что в обычном бою одни и те же явления каждому видятся по-своему. Видится подчас такое, чего не было и быть не могло. Но в тот момент он услышал хруст, верил в то, что хрустнул череп бойца под гусеницей танка. Именно череп, как будто тело человека состоит только из черепа.

Рябов отшатнулся. Отвернулся. Увидел еще один танк. Танк летел на него. Он был огромен. Заслонял небо и поле. Люк у танка был откинут. Над люком высился некто в черном с фотоаппаратом у глаз. Этот некто в черном целился фотоаппаратом куда-то в сторону. Под нижней кромкой фотоаппарата виделся открытый в старании рот. И зубы. Ровные строчки зубов. Рябов стал пятиться от танка. Он широко растопырил руки, винтовка волочилась за ним прикладом по земле. И тут он увидел глаза. Вроде бы человечьи. Глаза-гвозди, распявшие Христа. Эти глаза смотрели на Рябова из черного проема танка, готовые промчаться сквозь него. Водителя танка не было видно. Рябов видел только глаза. И что-то черное вокруг. Как провал. Как бездна, посреди которой замерли глаза-хищники, глаза-охотники, глаза-убийцы.

Та же неведомая сила, что остановила его при виде раздавленного бойца, вновь парализовала Рябова. Он так и стоял, не в силах сделать шага, предпринять хоть что-то, чтобы спастись. Тело схватило судорогой. Оно как бы закаменело. Беззвучно открывался и закрывался рот. Рябов напрягся так, что, казалось, оборвутся жилы. Сделал один полушаг, другой. Стал пятиться. Над ухом совсем рядом громыхнул выстрел. В черном проеме пропали глаза. Танк круто отвернул в сторону. Мчался, перерезая путь еще одной машине, сближаясь с ней, ударив наконец ее в борт, отчего тараненый танк накренился, чуть было не опрокинулся, но устоял. И все-таки правая гусеница у него размоталась, он стал кружиться, словно смертельно раненный зверь, сзади, из моторного отсека, пополз черный дым.

В следующий миг Рябов получил удар в ухо. На ногах, однако, устоял. Обернулся. Увидел старшину Колосова с перекошенным от злобы лицом, рот его, выплевывавший матерные слова. Эти слова доносились до Рябова будто издали. «Раззява, туды-т твою мать, куда бежишь? Стоять!» Старшина кричал еще что-то, но это что-то неслось уже мимо Рябова. Он увидел, как из протараненной машины стали выскакивать танкисты, как падали они, сраженные пулями. Увидел того черного на танке, видимо офицера, который только что возвышался над люком, фотографируя, оскалив в старании рот. Теперь он безжизненно обвис, свесившись с башни, выронив из рук болтавшийся у него на ремешке фотоаппарат.

При виде дымившегося танка, убитых танкистов Рябова охватило дикое злорадство. Он стал стрелять. Он уже понял, что удачный выстрел старшины, поразивший водителя грозной машины, спас его от неминуемой гибели. Старался стрелять прицельно. Не слушались руки. Мушка не совпадала с прорезью прицела. Но он старался, вместе со старанием возвращалось спокойствие.

Оглядывая поле, Рябов понял, что не все бойцы поддались панике. Одни — стреляли, лежа в траве. Другие высились над нею, стреляли, припадая щеками к ложам винтовок, тщательно целясь с колена или стоя, как на тренировках, били, судя по всему, в смотровые щели танков. Какой-то смельчак забрался на танк, лег на броню, пихал что-то в смотровую щель. Танк крутился, раз гонялся, резко останавливался на ходу. Водитель, видимо, пытался сбросить бойца с машины. Поединок заметили гитлеровцы. Может быть, они связались друг с другом по рации. Немцы расстреляли бойца из пулемета, тот скатился с брони. Танк в это время пятился назад, вращая башней с орудийным стволом. Танк пятился от упавшего мертвого или тяжелораненого бойца.