Шутова узнали сразу. О втором гадали, кто бы это мог быть. Разъяснилось на следующий день. В деревне появился немецкий офицер с солдатами и полицаями. Состоялся первый сход. Сходом его можно было назвать условно, потому что никто к новой власти на поклон не пошел. Солдаты и полицаи сгоняли жителей деревни прикладами. Нервный молодой человек оказался переводчиком. Он разъяснял то, о чем говорил немецкий офицер. А говорил он страшные слова. О земле. Отныне и навсегда она становилась собственностью великой Германии. Леса, реки, деревня, люди в ней — все это теперь тоже принадлежало Германии, а Шутов назначался представителем новой власти. Приказы старосты должны выполняться беспрекословно. Отныне и навсегда вводилась порка. За особо грубые нарушения — расстрел. Запрещалось собираться группами, выходить из дома с наступлением темноты, укрывать раненых, продукты, одежду… Все ценности предлагалось немедленно сдать…

Офицер говорил долго. Чаще других произносил слова «новый порядок» и «расстрел». Он стоял на ящиках возле дома Шутова: крепкий, глаженый, в блестящих, до колен сапогах. Хлестал по голенищам оструганным прутиком. После каждой фразы плотно смыкал губы. Выдерживал паузы. Смотрел при этом на жителей деревни сквозь прищуренные веки, откинув голову. Острый нос его казался клювом хищной птицы.

Нервный молодой человек, стоящий рядом с офицером, но чуть ниже, успевал говорить, смотреть на офицера, оборачиваться к толпе. Поворачивался резко, всем телом, и оттого казалось, что он дергается. Гладко зализанные волосы разлохматились. Он очень старался. Если слова можно было бы превратить в дубинки, он бы каждым слогом бил по голове и старого, и малого, так хотелось ему угодить немецкому офицеру.

В опустевших домах в это время шел настоящий разбой. Перетряхивались сундуки. Срывались фотографии, портреты. И солдаты, и полицаи гонялись за курами. Стреляли свиней. Туши свежевали, под открытым небом. Бросали их на подводы. В кровь, в туши бросили связанных учителя Николая Васильевича Костина, заведующую клубом Сарру Исааковну Шварц, жену командира Красной Армии Галину Васильевну Горину. Их вырвали из толпы.

Привели к дому Шутова бывшего председателя сельского Совета, пенсионера Максима Владимировича Лошакова. Он схода избежал, намеренно остался сидеть дома. Его избили, притащили к офицеру. Офицер вынес приговор. Нервный молодой человек перевел. Лошакова стали вешать. Максим Владимирович хотел что-то сказать, но его стукнули прикладом карабина, он потерял сознание. Тело Лошакова подтащили к дереву, накинули веревку на шею да так прямо с земли и подтянули. Запретили снимать в течение трех дней.

На этом же сходе объявили о том, что кроме старосты отвечать за порядок в Малых Бродах будут три полицая: Колька Лысуха, Ванька Рыков, Митька Стрельцов. Лысуха местный, его каждый знает. Мать, у него померла пять лет назад, отец повесился за год до войны. Три года Колька пропадал где-то, теперь объявился. Мордастый, красный, злой. Это он Лошакова прикладом ударил. Рыков и Стрельцов из Глуховска. Их деревенские видели впервые. Но это ничего не значило, старосту, Лысуху, этих двоих надлежало приветствовать низким поклоном и шапку снимать. Так сказал переводчик. Сам ли придумал от старания или как — неизвестно, ясно одно: новая власть, новые порядки, придумано унижение, через которое предстояло пройти.

Вечером отряд укатил в город. Утром следующего дня к дому Шутова вышел из леса молоденький красноармеец. Из новобранцев, судя по всему. Гимнастерка на нем сидела мешковато, пузырилась, обмотки накручены кое-как. Чувствовалось, боец не успел привыкнуть к форме. Худой до звона, он окликнул слабым голоском Шутова. Староста глянул, подошел к бойцу. Красноармеец попросил хлеба. Шутов выбил у бойца винтовку, повалил его на землю, скрутил ему руки. Притащил к дому. Стал запрягать коня, чтобы самому отвезти красноармейца в город. Боец понял, к кому он попал. «Дяденька, не отдавай меня немцам», — молил он. Шутов поднял бойца, взвалил на телегу. Красноармеец продолжал просить, чтобы Шутов не выдавал его. Светловолосый, выгоревший до такой степени, что бровей не различить, красноармеец таращил васильковые глаза на старосту, плакал, повторяя одну и ту же фразу: «Дяденька, не отдавай меня немцам». Нос у него распух. Ударил ему по носу Шутов, когда вязал. На губах запеклась кровь. Женщины, видевшие все это, пытались усовестить Шутова, староста озлился. Женщины хотели было отбить паренька, бросились к телеге, на помощь старосте подоспели полицаи. «Дяденька, не отдавай», — молил боец. «Шелудивый пес тебе дяденька!» — взревел Шутов и еще раз наотмашь ударил бойца.

История эта имела продолжение. Женщин, которые пытались отбить красноармейца, староста приказал выпороть. Глумились над ними вечером, когда Шутов вернулся из города. Шутов для этой цели широкую лавку самолично сколотил. Женщин раздевали, привязывали к лавке вожжами, били. Не посмотрели, что женщины в возрасте, специально позору предали.

Не раз, не два прибегал Шутов к такой мере наказания. Он выдавал людей гитлеровцам, доносил на тех, кто, по его мнению, мог быть связан с партизанами. Два года оккупации, чего только не пережили. И карателей, и угоны в Германию. Всех, кто решался приходить к Шутову за помощью, староста обзывал шелудивыми псами. Такая была у него, поговорка. Теперь она ему припомнилась. Большой страшный пес пришел, чтобы оповестить Шутова о приближающейся смерти. Молва об этом птицей полетела по соседним деревням, обрастая небылицами, превращаясь в зловещее знамение для всех гитлеровских прихлебателей. Говорили даже, будто вышел из леса непонятно какой зверь. Ни пуля его не берет, ни снаряд. Объявляется ровно в полночь. Проникает всюду. Карает предателей. Много нелепых слухов рождалось в оккупации, прибавился еще один.

Племянница лесника Галя Степанова в чертовщину не верила. Видела она пса. Рискнула подойти к нему. То произошло в первый день появления собаки. Галя дядю проводила, шла мимо дома Шутова. Услыхала вой. Увидела большую черную собаку. Приблизилась. Пес девушку подпустил, выть перестал. Гладить себя не позволил.

Предупреждающе оскалил пасть. Галя отдернула руку. Пес закрыл пасть, успокоился. «Какие вы строгие», — сказала девушка. Пес ответно вильнул хвостом. Шерсть на нем была густо усеяна репейником, местами опалена. Мышцы тугие, вроде каната. Галя подумала, что и у этого пса был дом, хозяин, но война опалила и эту животину, пес одичал, случилось с ним что-то еще, о чем можно было лишь догадываться. Позвала пса с собой. Тот не шелохнулся. Девушка отошла от него, он вновь завыл.

Галя и раньше слышала, как воют собаки. Этот выл ни на что не похоже. Он брал то высоко, то низко, вой его переходил в гул, казался иногда плачем. Галя пожалела пса. Возвращаясь домой, она решила приручать его постепенно. Была уверена в том, что пес в конце концов к ней привыкнет. На приблудную собаку началась облава. Каждый вечер Галя слышала выстрелы. Переживала. Молила мысленно пса не попадаться. Он словно прислушивался к ее мольбам, уходил от преследователей.

Казалось бы, что ей этот приблудный пес, люди гибнут. Такое кругом творится, не знаешь, как сил хватает выдерживать. Деревню Савино, что в девяти километрах от Малых Бродов, каратели вместе с жителями сожгли. Малых детей не пожалели. Годовалых, двух-трехлетних огню предали. Заколачивали в домах, дома обкладывали соломой и поджигали. Галя как узнала об этом, спать не могла. Ночи страшными сделались. Не видела она того ужаса, только слышала о нем, а детский крик сердце на части рвет. Такая же участь постигла более дальние деревни: Земцово, Чернухи, Березовку, Высокие Ключи. Галя как представит себе тот огонь — лихорадит. Летом мерзнуть стала.

Днями одногодок, всех, кто не успел уйти в лес, скрыться у партизан, в Германию угоняли. Ее чуть было не забрали, дядя Миша отстоял. Галя вспомнит, как сверстниц забирали, по дороге гнали ровно скотину какую, ей нехорошо делается. Жалость, жалость какая. Горькая. Все нутро изожгла.