Появился бездомный, опаленный войной пес, и его жалко. Замечает теперь Галя, что ей каждую травинку жалко. Так бы и прикрыла собой все живое. Эта жалость другое чувство вызывает. Ненависть клокочет в ней, выхода требует. Ей к партизанам хочется уйти, да дядя Миша не отпускает. «Твой пост, — говорит, — в Малых Бродах. Ты, — говорит, — часовой на посту. Двое всего вас и осталось в деревне». Он и Саше Борину не велит уходить. Приказывает терпеть. А каково это, терпеть? Глядеть изо дня в день на то, что постыло хуже самой горькой горечи?
Еще этот… Колька Лысуха. Встретились недавно. Верхом на коне, сам себе пан. Носит же на себе земля таких паразитов. Издали Колька напоминает мешок: круглый, гладкий, толстый. На шее, настолько короткой, что, кажется, ее нет, сидит голова — шар. Когда надо повернуть голову, Лысуха разворачивается всем телом. Поравнялся он с Галей, остановил коня. «Чого не кланяшься?» — спросил. Спрашивал грозно. «Не барин, поди», — ответила Галя. Лысуха усмехнулся. Дернулись толстые губы. Поднял кнут. Потряс им, всем видом своим давая понять, что ударит. Галя замерла. Вскинула голову. Приготовилась не дрогнуть. Только кровь, хлынувшая к щекам, выдавала ее волнение. Почувствовала, как разгораются щеки. Лысуха огрел коня. Конь вскинул морду, бросился с места вскачь. «Ничого, ишшо пошшупаем. Всех пошшупаем!» — донеслись до девушки слова полицая. Поскакал он в сторону леса, по дороге к дому дяди Миши. Галя побежала домой. Рассказала матери о встрече, о словах Лысухи. Мать велела понаблюдать за домом старосты.
Вскоре Лысуха вместе с дядей Мишей приехал к Шутову. Оба были верхом. Кони шли рысью.
Раньше, когда дядя Миша объявлялся в деревне, он прежде всего заходил к своим родственникам. На этот раз они проехали к дому старосты. Девушка прильнула к щели забора, наблюдала. Видела, как дядя Миша скрылся в сенях. Из дома сквозь открытое окно до нее долетал говор, но понять, о чем разговор в доме, она не могла. Галя видела Лысуху. Тот ходил по двору, оглядываясь на окна.
Прошло с полчаса. Дверь распахнулась, на крыльце показался Шутов. За ним дядя Миша. За дядей Мишей Стрельцов и Рыков. Все они оказались в сборе. Отвели дядю Мишу в погреб, заперли за ним дверь. Шутов огляделся. Посмотрел на небо, по которому бежали облака, на крышу сарая. Прилип взглядом к забору. Галя подумала, уж не ее ли он разглядел. Но Шутов перевел взгляд на ворота, девушка успокоилась. Полицаи вскочили на коней, поскакали прочь со двора. Поскакали они в сторону дома дяди Миши. «Рты не раззявьте!» — крикнул им вслед староста. Галя побежала к матери. Мать послала ее в лес.
Проводив дочь, Надежда Федоровна замерла в тревоге. Сердце сдавила тяжесть. Так было и раньше, когда приходилось посылать Галю то к брату своего покойного мужа Михайле, то в Глуховск. Надежда Федоровна устала от постоянных тревог, от непрерывного ожидания худшего. Хотя и другой доли ни для себя, ни для дочери не мыслила. Верила. Настанет день. Радость вернется вновь. Тяжесть на сердце, однако, стала постоянной спутницей. Давит. Будто впряглась она в телегу, тянет по разбитому проселку воз, нет конца этой проклятой дороге. Два года оккупации. Разве думали, что так получится. Сначала надеялись, что не допустят немцев в Глуховск. Колхозный скот отправили, все, что осилили, закопали, а надежда оставалась. Когда поняли, что надо уходить, поздно стало. Поднялись, пошли, да вернулись. Дороги под немцем оказались. Горело кругом да рушилось.
Надежда Федоровна взялась полы мыть, не смогла. Склонилась над ведром, тряпку бросила. Раньше еще хватало сил. Занимала себя делом, когда уходила Галя. Теперь занять себя не могла. Села на лавке у окна, стала на улицу смотреть. И уже знала, что не поднимется, так сиднем и просидит до тех пор, пока не увидит дочь. «А сколько эдак сидеть?» Подумала и напугалась. В спешке срок не обговорили. Вопросы закружились в голове. Сколь долго Шутов станет держать в погребе Михайлу? Надолго ли ускакали полицаи в лес? Вдруг ночь сторожить придется? Вот ведь горе какое. Самой, самой побежать надо было бы. От таких мыслей Надежда Федоровна еще больше обеспокоилась. Безответные вопросы вспыхивали в голове да гасли. Решила ждать до темноты. Думы потекли полынно-горькие. Неспроста взял Шутов Михайлу, ох неспроста. Если эти изверги схватят кого в доме родича, тут уж беда наступит, не жить им на свете. Ни Михайле, ни Гале, ни ей самой…
Дню не было видно конца. Мимо дома проходили женщины, пробегали ребятишки. Затихла деревня.
В довоенные годы в эту пору улица тоже как бы вымирала. Только детишки и оставались в домах под присмотром престарелых. Взрослые, подростки — все население Малых Бродов уходило в луга на сенокос. Но то была иная пустота: понятная, деловая, вызванная заботой о земле и зиме, о кормах для колхозного и личного стада. Не стало теперь ни колхоза, ни стада. Людей в деревне мало осталось. Кто в армию, ушел, кто в партизаны, кого угнали в неметчину. Тяжело людям. Надежде Федоровне тяжело вдвойне. Для жителей деревни они с дочерью немецкие прихвостни, если их родич с немцами якшается, льгот добился. Потому и сторонятся их люди. Галя с Санькой Бориным поговорить может, а каково ей, вдовой, да еще с таким ярлыком. Вот и приходится жить, как на отшибе. Среди людей, но и вдали от каждого. Шутова а деревню нелегкая принесла. Зло косится на них староста. Не верит Шутов Михайле. Ненавидит за все. За то, что родню опекает, держится независимо. Неймется кровопийце. Грозит. И этот. Лысуха. Тоже с угрозами. К Гале подступает, беды бы не натворил.
Свидетельство очевидца, жителя села Сазоново Петра Степановича Березовского от 12 декабря 1944 г.
«…Официально гитлеровцы начали кампанию по-ликвидации колхозов зимой сорок второго года, после тога как имперский министр Альфред Розенберг объявил о новом порядке землепользования в занятых немецкими оккупантами районах и областях нашей страны. Однако колхозное и совхозное имущество гитлеровцы стали разворовывать в сорок первом году. Тогда же, в сорок первом, вслед за войсками появились немецкие колонисты. Наш совхоз «Сазоново» превратился в имение Ирмы Ренагль.
Ирма Ренагль поселилась в бывшем княжеском особняке. Объявила себя помещицей. Прислугу набрала из наших девушек, в том числе и несовершеннолетних. Жителей села Сазоново, деревень Раково, Подлипки, Ерши объявила своей собственностью, назвав сельскохозяйственными рабочими. В имении работали не только взрослые, но и дети. Рабочий день длился по двенадцать — четырнадцать часов.
Хозяйке имения было лет тридцать с небольшим. Среднего роста, белокурая. Зубы ровные. Нос крупный. Верхняя губа рассечена, шов искажал лицо, придавая озлобленное выражение. Носила брюки галифе, сапоги, кожаную куртку. Из дома выходила с нагайкой, пистолетам, в сопровождении охранника, некоего господина Сорина. Из белоэмигрантов. Сорока пяти лет. Высокий, жилистый, желчный. Он же управляющий. Он же переводчик. Он же исполнитель воли своей госпожи.
Самым распространенным видом наказания в имении была порка. За провинность. За недогляд. Без вины, если того требовала Ирма Ренагль. Она сама избивала людей. Теряла контроль над собой. Била людей до тех пор, пока хватало сил. Остановить ее было некому. От побоев Ирмы Ренагль умерла четырнадцатилетняя Катя Глухова, двенадцатилетний Коля Смирнов, пятнадцатилетняя Вера Хорева. Ирма Ренагль застрелила трех военнопленных, фамилий которых установить не удалось. Она же застрелила Петра Васильевича Хорева — отца Веры, Анну Ивановну Крючкову, Надежду Григорьевну Сорокину. Многих наших односельчан Ирма Ренагль передала гестапо. Домой они не вернулись…»
Из распоряжения начальника тылового района 17—Ц полковника Ганса Фосса
21.03.43 г.
«…16.05.43 г. в имении «Сазоново», произошел трагический случай, о котором считаю необходимым сообщить следующее. Взбунтовавшись, сельскохозяйственные рабочие, подстрекаемые лицами из бандитских формирований, сожгли имение Ирмы Ренагль. Хозяйку имения, управляющего господина Сорина взбунтовавшаяся толпа убила варварским способом. Ирма Ренагль, господин Сорин были привязаны к деревьям и разорваны. Отмечая, что подобные дикие расправы происходят не впервые, обращаю внимание руководителей административных служб, командиров специальных подразделений на следующее обстоятельство.
Прошло больше года после объявления нового порядка землепользования, однако сельское население не только саботирует выполнение директивных указаний, но и оказывает сопротивление немецким властям. В сложившейся обстановке считаю целесообразным провести следующие мероприятия.
1. По каждому случаю саботажа или неповиновения проводить показательные казни подозреваемых независимо от пола и возраста.
2. Арестам, показательным казням подвергать родственников подозреваемых.
3. В случае расправы населения над немецкими колонистами подвергать деревни ликвидации вместе с жителями.
4. Не оставлять без разбора и соответствующего наказания ни одного случая нападения на подданных великой Германии.
5. Акции устрашения сельского населения провести во всех деревнях, имениях, общинных хозяйствах.
6. Руководители административных служб, командиры специальных подразделений должны постоянно помнить о том, что последовательности в осуществлении директив, направленных на обеспечение новой сельскохозяйственной политики, можно добиться только путем террора, а безоговорочного подчинения — силой…»