Колокол умолк. А люди еще продолжали стоять — не расходились.

И тогда от столба отделился не замеченный мною раньше странный старик. Высокий, худой, в серо-белесых длинных одеяниях, с клинообразной седою бородой до пояса, с былинным посохом в руках — он был как сгусток тумана. Откуда взялся он в нашем рабочем городке, населенном преимущественно людьми молодыми — вербованными, демобилизованными? Из какой возник сказки-небыли?

Старик устремил взгляд истово горящих глаз поверх толпы, пристукнул посохом в, воздев перст к небу, громовым голосом произнес страшные слова:

— Ябреи все!.. Жады!.. Да будут прокляты они — и ныне! и присно! и во веки веков.

Жуткое видение это погнало меня прочь. Я брел долго, не примечая времени и не разбирая дороги, пока не обнаружил себя в старом центре города, называвшемся у нас «трамвайное кольцо».

Резкие звонки трамваев и заставили меня очнуться. И я увидел, что давно растеплело, вовсю жарило солнце, капало с крыш; возле деревянного особняка — здания райисполкома (его не успели еще перенести в новый центр города) дремал запряженный в ходок сивый мерин. Нахальные воробьи прыгали у задних его ног, расклевывая горячий навоз.

А у единственного на кольце газетного киоска стоял парень из параллельного 10 «Б» класса Кобзарь. Я даже имени его не знал. Из-за редкой, звучной фамилии все так и называли его — Кобзарь. И еще — Кабздох.

Кобзарь не просто стоял, он словно бы хоронился от кого-то, осторожно выглядывая из-за киоска. «С уроков, что ли, дунул?» — подумал я. Хотя… бесстрашный Кабздох вряд ли стал бы прятаться из-за такой мелочи, как подрыв с уроков. Наверное, распустили всех, а это он так чего-то. Я поковылял к нему, чтобы узнать — как там, в школе? Распустили — нет? — но не успел и рта раскрыть: Кобзарь вдруг рванул меня за рукав, едва не свалив с ног.

— Видишь гада? — спросил, не разжимая зубов. — Видишь? — и показал твердым подбородком через дорогу.

По противоположной стороне улицы, глубоко припадая на левую ногу, шел наш учитель физики. Старенькое пальто его было распахнуто, на лохматой, неестественно большой, голове чудом держалась старомодная шапка-пирожок.

«Значит, все-таки подорвал», — подумал я о Кобзаре.

Физика мы не любили. Объяснял он свой предмет бестолково, путанно, страшно заикался. Заикание и хромоту (одна нога у физика была короче другой) он привез с войны. Но поговаривали, что он не был на фронте, не воевал, а только попал где-то под бомбежку, когда эвакуировался, «драпал когда» — насмешливо говорили ребята. Не умея путем объяснить материал, физик нажимал на опыты. По и опыты ставил бездарно. Вечно у него что-то там искрило, трещало, дымилось; он метался между приборами — носатый, лохматый, искорёженный карлик — и с перепугу взрывал что-нибудь наконец. И с перепугу же (он панически боялся директорши) лепил нам двойки — за свою же, получалось, бестолковость.

Кобзарь сплюнул:

— Водку покупает, подлюга! Вторую бутылку уже поволок. Гулять ему приспичило, самострелу. Радуется!.. Ну, Карла! Щас ты у меня обрадуешься! — он опять сплюнул, злее. — Пошли за ним. Ты по этой стороне, я по той… Только осторожно — чтоб не заметил.

Я не понимал, зачем надо идти за физиком, но машинально подчинился напору Кабздоха. Мы пошли. Покрались.

Мне было проще: костыль выравнивал нашу с физиком скорость движении. Кобзарь, на той стороне, нервно «танцевал»: шел вилюшками, подпинывая перед собой ледышку, иногда специально отбивал ее вбок, поворачивался спиной, с преувеличенным вниманием разглядывал объявления на столбах.

Так мы скрадывали физика целый квартал. Потом он свернул направо, в свой переулок, где третьим от угла (мы знали) стоял его дом. Кобзарь замахал мне — «давай сюда»! На углу мы соединились. Кобзарь нетерпеливо побежал вперед и шагов через двадцать резко затормозил, остановился… Над крылечком домика Карлы укреплен был маленький траурный флажок.

— Висит, — разочарованно сказал Кобзарь, когда я доскребся до него. — Для маскировки, наверное. А попробуй докажи… Ну, повезло гаду.

В чем повезло физику? Кому и что хотел доказать Кобзарь? — не пришло мне в голову спросить у него. Я спросил, наконец, о том, о чем собирался сразу, — о школе.

— Да кого там на фиг! — махнул рукой Кобзарь. — Всех разогнали… в пим.

Я вдруг решил идти к Полинке. Сразу решил и сразу, круто развернувшись, пошагал, даже не кивнул Кобзарю на прощание.

Никогда еще я не был у нес дома. А сколько раз, бывало, кружил около, прогуливался, будто случайно, мимо, торчал на углу — в надежде, что вот она выйдет за чем-нибудь. Но переступить порог не отваживался. Мне казалось — она сразу догадается, ПОЧЕМУ я пришел: потому, что мне еще раз хочется увидеть ее сегодня, мне просто невыносимо ждать до утра, а утром, после первой, радостной мысли: «Я опять ее увижу!» — вздрагивать и сжиматься от второй: «А вдруг она не придет сегодня в школу! Вдруг заболеет!» Или она не догадается, поднимет тонкую бровь и, чуть повернув лицо в сторону, как она умеет, удивленно посмотрит на меня круглыми глазами: «Ты чего это?!» А я буду молчать и только глупо улыбаться подрагивающими губами — влюбленный до немоты идиот.

Но сегодня она не удивится, ни о чем не спросит. Я не подумал так: «Не удивится», — просто знал: сегодня можно… могу.

Полинка не удивилась. Быстро — понимающе и сострадательно, как те, утрешние, прохожие глянула на мой костыль, быстро, схватив за рукав, провела в свою «светелку» (отец отгородил ей, взрослой девице, крохотный уголок в кухне — тонкой стеночкой в одну тесинку).

«Садись», — кивнула. И сама присела у маленького столика, положила подбородок на стиснутые кулачки.

Мы сидели друг против друга, очень близко, и я видел только глаза ее, устремленные мимо меня, — светло-карие, в неожиданных пестринках-веснушках. Боже! За что я был осужден на эту муку — ТАК любить её: так давно и безнадежно, так преданно и всепрощающе?

Потом она тряхнула головой (светлые волосы двумя крылышками упали на виски) и — «да! Тебя же не было сегодня, ты же ничего не знаешь, потому и пришел» — стала рассказывать: сначала негромко, медленно, а затем — все более возбуждаясь:

— Ну… пришла завуч… вместо математички — по расписанию… забыла их посадить… молчит. Сама стоит — вся черная, и все стоят… Начала говорить. Но только первые слова смогла произнести — главные, дальше не выдержала — зарыдала, задергалась… вот так вот — молча, жутко. Стиснула горло руками — и вышла, почти выбежала… И — ой! Что началось! Все в коридор высыпали, девчонки на подоконники попадали, ревут, колотятся!.. Ребята, правда, крепились. Носами маленько пошмыгали — кое-кто. И один только Левка — представляешь, Левка Кирпичев! — забился в угол возле учительской, за дверь (она открытой была), и так плакал! Так рыдал! С ним просто припадок случился. Хотели даже скорую вызывать… Это Левка-то! Кирпичев!

В последних словах её послышалось мне вдруг восхищение — ну да, восхищение Левкой Кирпичевым, способным горевать так сильно, так безутешно, как никто другой.

Я обреченно уронил голову: ну вот и Левка!

Кирпичев появился у нас в 10 «А» в начале октября. До этого он уже прослужил полтора года на флоте, но был списан за какую-то болезнь. А может, папаша, наш райвоенком, выцарапал его оттуда. Во всяком случае, в дневную-то школу, доучиваться, великовозрастного Кирпича, точно, воткнул отец. Левка, в отличие от нас, молокососов, был мужчиной — сильным, красивым, отважным. По крайней мере, светлые глаза его смотрели на всех отважно, дерзко. Пренебрегая школьными правилами, Кирпичеи ходил на уроки не в обязательном кителе, а в форменке и тельняшке, не закрывавших его высокую, крепкую шею. Парни, раскрыв рты, слушали его морские истории. Девчонки сохли по Левке, соперничали из-за него.

«Значит, теперь Левка!» — повторил я себе. Предчувствие не могло обмануть меня. Слишком хорошо я изучил Полинку. Вот так же, год назад, восхитилась она аккуратным мальчиком Толиком Старовойтовым, узнав, что он занял первое место на каком-то скрипичном конкурсе. И скоро тихий, вежливый Толик стал провожать ее из школы. А спустя несколько месяцев она вдруг начала, к месту и не к месту, радостно округляя глаза, говорить о Женьке Пасмане — знаменитом волейболисте, мастере спорта: про то, какие «гвозди» он заколачивает, как пробивает любой блок, про то, что без Пасмана наша команда, уж точно, тащилась бы в хвосте и прочее. И конечно же, Пасман сменил Толика. Но Женька провожал ее уже не из школы, а, по вечерам, с танцев. Гуляли они по-взрослому: почти двухметровый гигант Женька держал миниатюрную, хрупкую рядом с ним, Полинку под руку… А я, одинокий вечерний блукальщик, завидев их издали на слабо освещенном деревянном тротуаре, поспешно прыгал в темноту — не хотел попадаться на глаза.